сестру, на барском дворе, в деревне, в саду – везде, где только мог предположить, что она проходила или спряталась, – неудача за неудачей!.. Досадуя на себя, он задумчиво пошел по дороге, ведущей в лес мимо крестьянских гумен; поравнявшись с ними и случайно подняв глаза, он видит буланую лошадь, в шлее и хомуте, привязанную к забору; он приближается… и замечает, что трава измята у подошвы забора! И вдруг взор его упал на что-то пестрое, похожее на кушак, повисший между цепких репейников… точно! Это кушак!.. Точно! Он узнал, узнал! Это цветной шелковый кушак его Ольги! Какой внезапный луч истины озарил ум печального горбача! Она бежала: это ясно – но с кем? – с кем!.. Разве нужно спрашивать… о, при одной мысли об нем, при одном имени Юрия, вся кровь Вадима превращается в желчь! «Нечего делать! – думал горбач, скрежеща зубами, – тебе удалось меня поддеть, ты из рук моих вырвал добычу, ты посмеялся над уродливым нищим, дерзкий безумец – но будет и на нашей улице… праздник!..» Он вскочил на лошадь и ударами принудил измученного коня скакать по дороге в селение… в его голове уже развились новые планы, новые замыслы гибели и разрушения.
На широкой и единственной улице деревни толпился народ в праздничных кафтанах, с буйными криками веселья и злобы, вокруг 30 казаков, которые, держа коней в поводу, гордо принимали подарки мужиков и тянули ковшами густую брагу, передавая друг другу ведро, в которое староста по временам подливал хмельного напитка. Девки и молодки в красных и синих кумачных сарафанах, по четыре и более, держа друг друга за руки, ходили взад и вперед по улице, ухмыляясь и запевая веселые песни; а молодые парни, следуя за ними, перешептывались и порою громко отпускали лихие шутки на счет дородности и румянца красавиц. Вино и брага приметно распоряжали их словами и мыслями; они приметно позволяли себе больше вольностей, чем обыкновенно, и женщины были приметно снисходительней; но оставим буйную молодежь и послушаем, об чем говорили воинственные пришельцы с седобородыми старшинами? – отгадать не трудно!.. Они требовали выдачи господ; а крестьяне утверждали и клялись, что господа скрылись, бежали; увы! К несчастию, казаки были об них слишком хорошего мнения! Они не хотели даже слышать этого, и урядник уже поднимал свою толстую плеть над головою старосты, и его товарищи уж произносили слово пытка; между тем некоторые из них отправились на барский двор и вскоре возвратились, таща приказчика на аркане. Урядник, по прозванию Орленко, мужчина в полном значении сего слова, высокий, крепкий сложением, усастый, с черною бородкой и румяными щеками, кинул презрительный взгляд на бледного приказчика, который, произнося несвязные слова и возгласы, стоял перед ним на коленях, с руками, связанными на спине; конец веревки был в руке одного маленького рябого казака, который, злобно улыбаясь, поминутно ее подергивал.
– Что это за птица, Грицко? – сказал урядник маленькому казаку, – что это за кликуша?.. Отчего ревет как вол?.. Уж не он ли здешний господин?..
– А бис его знает! – отвечал Грицко. – Говорит, шчо приказчик… ведь от этих москалей без плетки толку не добьешься… я его нашел под лавкой в кухне и насилу выкурил оттуда головешкой!..
Улыбка показалась на устах урядника, когда он заметил опаленные волосы и брови несчастного пленника, который, не спуская с него глаз и перестав кричать, казалось, старался на лице казака прочесть свой приговор.
– Так ты приказчик? – спросил Орленка, обратясь к нему грозно.
Несчастный задрожал, хотел что-то вымолвить и заикнулся.
– Что ж ты молчишь, собачий сын! – я тебе этим кинжалом расцеплю зубы!..
– Виноват! Я приказчик!..
– А! Так ты виноват! – сказал Орленко, наморщив брови и желая над ним позабавиться, – в чем же ты виноват? Сейчас признавайся… а не то, видишь! – он пальцем указал на свои пистолеты!..
– Батюшка!.. Нет, я ни в чем не виноват! Ваше ж благородие! Помилуй!
– Ты у меня запираться!..
– Виноват! – опять заревел приказчик… – сжальтесь! Я от страху не знаю, что говорю… я приказчик… если б я знал, где господа, так я бы сам их выдал нашему батюшке!.. Я бы сам полюбовался на их виселицу… я бы сам их сжег на костре, сам бы своими руками с них кожу содрал с живых!..
– Будто бы! – точно ли?..
– Да убей меня бог! Если я бы хоть один волосок за них отдал, злодеев!..
– Ну, а скажи-ка! Отчего у тебя борода обрита?..
– Борода! – да так… а что, родимый?..
– Эй, ребята! – я замечаю, что это плут большой руки!..
– Ваше превосходительство! – сказал приказчик, привстав с бо́льшею уверенностью, – извольте спросить у всех мирян, любил ли я господ своих…
– Эй, вы! Правду ли он говорит?..
Мужики переминались, почесывали затылок, кашляли.
– Видишь, молчат! – сказал насмешливо Орленко… – да я подозреваю… уж не сам ли ты Палицын!.. Борода-то мне подозрительна!.. Эй, мужички!.. Как вы думаете! Ха, ха, ха!
Увы, народ молчал.
Приказчик бросил отчаянный взгляд кругом – то, не встретив нигде сожаления, прикусил губу и, не зная, что делать, закричал: «ах вы нехристи, бусурманы… что вы молчите, разве я не приказчик, Матвей Соколов; разве в первый раз вы меня видите… что это вы морочите честных людей. Ах вы каналии – разве забыли, как я вас порол… или еще хочется?»
Лукавые мужики покашливали; наконец один из них, покачав головой, молвил: «пороть-то ты нас, брат, порол… грешно сказать, лучшего мы от тебя ничего не видали… да теперь-то ты нас этим, любезный, не настращаешь!.. Всему свое время, выше лба уши не растут… а теперь, не хочешь ли теперь на себе примерить!..»
– Что же! Ты его признаешь за барина своего? – спросил Орленко…
– Барин-то он не совсем барин, – сказал мужик, – да яблоко от яблони не далеко падает; куды поп, туда и попова собака…
– Что ж я буду с ним делать?..
– А что хочешь, кормилец! Нам всё равно!.. Как присудишь!.. – заговорило несколько голосов.
Приказчик упал в ноги уряднику и заревел: «смилуйся, отец родной, золотой ты мой, серебряный, что я тебе сделал… неужто наш батюшка велит губить верных слуг своих».
– А на что ему таких трусов, таких баб, как ты! – вашей братьею только улицы мостить. – Эй, мужички, возьмите его себе… я вам его дарю на живот и на смерть! Делайте из него, что хотите…
В одно мгновение мужики его окружили с шумом и проклятьями; слова смерть, виселица отделяли<сь> по временам от общего говора, как в бурю отделяются удары грома от шума листьев и визга пронзительных ветров; все глаза налились кровью, все кулаки сжались… все сердца забились одним желанием мести; сколько обид припомнил каждый! Сколько способов придумал каждый заплатить за них сторицею.
Вдруг толпа раздалась, расхлынулась, как некогда море, тронутое жезлом Моисея…[22] И человек уродливой наружности, небольшого роста, запыленный, весь в поту, с изорванными одеждами, явился перед казаками… Когда урядник его увидал, то снял шапку и поклонился, как старому знакомому, но Вадим, ибо это был он, не заметив его, обратился к мужикам и сказал: «отойдите подальше, мне надо поговорить о важном деле с этими молодцами»… мужики посмотрели друг на друга и, не заметив ни на чьем лице желания противиться этому неожиданному приказу и побежденные решительным видом страшного горбача, отодвинулись, разошлись и в нескольких шагах собрались снова в кучку.
Тогда Вадим обернулся к уряднику:
– Здравствуй, Орленко, – сказал он отрывисто… – зверя я соследил, а поймать ваше дело…
– Уж ты молодец, Красная шапка… знаем мы тебя… – с этими словами Орленко ударил его по плечу…
Едва приметная тень неудовольствия пробежала по лицу Вадима, но обиженная гордость повиновалась необходимости… как быть! Этим ли еще одним он пожертвовал для своей грозной цели?..
– Если хотите, я вас наведу на след Палицына: пожива будет, за это отвечаю, – только с условием… и черт даром не трудится…
– Только укажи след, – сказал улыбаясь Орленко, – а уж за наградой дело не станет; сколько бы денег на нем ни нашли, – вот тебе крест, – десятую долю тебе!..
