Аврум зашелся от хохота, так что слезы выступили на глазах. С трудом успокоившись, помахал обернувшимся на него соседям, что все в порядке.
— Мечты, — сказал он, икая от смеха, — никогда поляки не могли справиться с соседом. Только на Червонную Русь и хватило во времена княжеских усобиц, и даже при мунголах дальше Смоленска не заходили. А мы вам — не те несчастные беженцы, набежавшие с Запада после крестовых походов и шею под сапог подставляющие. Не бьют — уже прекрасно. Мы на Волге и Северном Кавказе еще до Владимирской Руси жили. Было время, и славяне нашим предкам дань платили, когда никаких руссов в проекте не было. Да и потом воевали не раз. Святослав — да, разгромил хазар, но чтобы поляки на нас хвост поднимали?
— А в чем разница? — вкрадчиво спросил Казимир. — Сибирские хазаки, из набежавших столетия назад беженцев, от маньчжурских гордецов чем отличаются? А от тех, что на Руси живут и хазаками не являются?
— Характером, языком. Да и обрядами.
— Да ничем! Для мусульманина — вы суть одно. Один Бог, на одном языке молитесь. А внутри общины можете лаяться сколько угодно. Это все воспитание. Двести лет бесконечной войны и службы Кагану. А травили бы вас, как собак, двести лет — непременно бы власть ненавидели.
— Ой, мало вы, ляхи, гремели цепями по шляхам сибирским, — хватаясь за голову, провозгласил Аврум. — И ста лет не прошло, а такие идейки в голове бродят. Плохо тебе живется? Нам запрещено вне территории войска торговать, а ты вон как развернулся. За все надо платить. Одни платят кровью, другие деньгами. Никогда не будет равенства. Даже в этих… демократиях… оно исключительно на словах. Не равен богатый бедному и здоровый больному. Не равен адвокат, досконально знающий законы, крестьянину. За одно и то же преступление совсем разный срок получат.
— А дать тебе от казны на обзаведение, вместо того чтобы из своего кармана платить, и, сколько там полковнику полагается, тысячу десятин земли в частное пользование — так, чтобы продавать и покупать можно было, — согласишься?
— А вот это прямой путь к расколу войска по имущественному принципу. Часть превратится в помещиков, часть в батраков. Ничего хуже и придумать нельзя! Мне землю не за красивые глаза дают, а потому что офицер регулярной армии, выходя в отставку, пенсию по выслуге или инвалидности получает. А нам — шиш! — Он продемонстрировал свой немалых размеров. — Вот и идет компенсация по чинам, кровью и потом за службу полученным от войска. Не от властей владимирских. Участок пожизненный, детям в наследство не оставишь. Продать тоже нельзя. Служи, сынок, как папа твой, Руси и войску. А если юрт в частную собственность раздербанить, кому тогда вообще служить захочется? Проше пана, на общих основаниях. С казенным конем, оружием и прочими радостями, три года.
Равиль понял, что спор этот не впервой и они выясняют старые счеты. Да и заметно было, что без обиды говорят — скорее, в шутку, но подобный разговор легко мог кончиться чем угодно. Даже дуэлью. Люди в запале иногда такое скажут, что потом сами жалеют, а назад уже слова не возьмешь.
— Простите, — сказал он поспешно, — но вот завтра вам, Казимир, да, собственно, всем католикам разрешат в Привисленскую губернию вернуться. Поедете?
— Ни в жисть, — убежденно сказал Аврум. — Золотые прииски на Желтуге, земля под Харбином, торговля с Китаем…
— Упрощаешь, — поморщился тот.
— А что, уедешь?
— Пожалуй что и нет. Да не потому, что ты думаешь. Великое дело — продать компанию. Найдутся желающие. Просто Польша — это уже абстракция. Идеал, который недостижим. Эдакое Беловодье для русских, где все прекрасно и ждут тебя райские кущи. И не стоит портить себе иллюзии детства. Ничего особенного там реально нет, и никто с распростертыми объятиями не дожидается. Дедам нашим хотелось обратно. Отцы уже вспоминали по привычке, а мы чисто машинально поминаем. Уже кладбища наши здесь, и не слишком дети разумеют польский. Деревенские — еще туда-сюда, а городские только по-русски и говорят. Мои дети уже, кроме веры, ничем отличаться не будут от любого жителя Руси. Если когда и поедут — разочаруются.
Наша Родина — уже Сибирь. Если в широком смысле — Русь-матушка. Перемолола она нас, иногда несправедливо, а иногда — точно так же, как литовцев-аушкайтов или булгар, которых не осталось совсем. Не славяне уже — русские живут на земле, растворив в себе другие народы. Ни то и ни се, но ничем не хуже. И стали мы одной из составляющих Руси. Еще и поэтому остро чувствуем несправедливость отношения к себе. Мы такие же. Мы работаем, платим налоги и в армии служим, а нас все время отталкивают и говорят: утрись и не лезь со свиным рылом в калашный ряд. А вдруг тебе в голову взбредут мысли о мятеже? Вот регулярно напоминать и не пущать — как раз и появятся. Назло.
А вере мы не изменим. — Он перекрестился. — Слабые духом давно отпали. Желающие сделать карьеру и пытающиеся обойти закон, запрещающий иноверцам службу в государственных органах, всегда найдутся. Только Руси это не на пользу. Такие люди изначально, по натуре, подлы и, предав раз, способны предать и опять.
«Среди людей есть такие, у которых на языке то, чего нет в их сердцах. Они говорят, что уверовали в Аллаха и в Судный день. Но на самом деле они не веруют и не входят в число верующих»,[46] — вспомнил Равиль.
— Для пользы Отчизны требуются не выслуживающиеся, а полезные, — убежденно сказал Казимир. — Пусть делом доказывают способности, а не тем, как правильно молиться. Говорят постоянно: «Сунниты молятся, саклавиты воюют, иудеи торгуют, а христиане вечно плачут. Ортодоксы — по отсутствующему у них государству, а католики — по потерянному». Может, и было такое давно, но сегодня — чушь. В любом народе есть разные люди. Поставь всех в одинаковые условия и посмотри, что выйдет. Всегда в элите будут и те, и другие. А если представителей какого-то народа больше, то стоит задуматься, правильно ли воспитывает детей другой. А то если в генералы можно попасть, исключительно будучи саклавитом, это не значит, что он лучший. Конкуренция отсутствует. Саклавит Муравьев, своим трудом поднявшийся в заместители к самому Полякову, достоин восхищения. Мне ему кланяться не зазорно. Он обошел всех и совершенно точно не глупее иноверцев.
— Что, так и сказал? — развеселился Муравьев. — Ну уважили старика, давно такого удовольствия не получал.
Назвать начальника Управления ВЖД пожилым было сложно даже на взгляд Равиля. Худой и жилистый, он был страшно энергичен и долго на одном месте сидеть не мог. Все время бегал по кабинету и только небрежно отмахивался на попытки молодого инженера воспитанно встать. К большому удивлению Равиля, после Дальневостока опасавшегося новых проблем, на этот раз уже со стороны собственного начальства, приняли его практически сразу. Муравьев действительно знал свою работу и прекрасно представлял, с кем имеет дело, но, что важнее, не изображал из себя небожителя и всегда был в курсе происходящего.
Для начала он дал несколько четких указаний и рекомендаций и подтвердил все предыдущие договоренности о назначении нового инженера в группу строительства моста. Заодно и подписал направление на жительство в один из казенных домов от Управления. К этому делу здесь относились очень серьезно, и для административных чинов строились особняки, окруженные садом, а простым железнодорожникам выделялись двух-трехэтажные дома из красного кирпича с водопроводом, центральным отоплением и канализацией. Район так и назывался «Красным». Про замечательные условия жизни на железке Равилю еще в дороге все уши прожужжали. Удовольствие, между прочим, не из дешевых, но многие ценные специалисты клевали на отличные условия жизни.
А вот потом Муравьев принялся расспрашивать о мытарствах в дороге и умело поставленными вопросами очень быстро выяснил всю подноготную его появления в Харбине, включая знакомство в трактире.
— Ну что вы, — благодушно сказал Муравьев, — какой Рощинский аристократ? Дед его был из мещан и до самой старости еле-еле писать на польском умел, а по-русски из принципа не говорил. Но мужик — кремень. Я-то лично не знал, но разговоров наслышался много. Из самых настоящих католических фанатиков, способных на костер взойти за право молиться по-своему. Так что сослали всю их семейку за
