постарался увести поскорее господина Стейнджерсона с дочерью, которые ничего не заметили; обогнув музыкальный павильон, мы направились к стоянке экипажей. Подойдя, я снова увидел Ларсана. Никак не могу, просто не могу понять, каким образом его не заметили господин Стейнджерсон и его дочь!
— Вы в этом уверены? — с тревогой спросил Робер Дарзак.
— Совершенно! Я изобразил легкое недомогание, мы сели в экипаж, и я приказал кучеру трогать. Мы поехали, а Ларсан все стоял на тротуаре и сверлил нас своим ледяным взглядом.
— Но вы уверены, что моя жена его не заметила? — еще тревожнее повторил свой вопрос Дарзак.
— Да говорю же вам, уверен.
— Боже мой! — вмешался Рультабийль. — Если вы, господин Дарзак, думаете, что сможете долго вводить жену в заблуждение относительно появления Ларсана, то вы глубоко ошибаетесь.
— И все же к концу нашей поездки она почти примирилась с мыслью, что это была галлюцинация, и на вокзале в Гараване выглядела вполне спокойной, — ответил Дарзак.
— В Гараване? — переспросил Рультабийль. — Взгляните-ка, мой дорогой господин Дарзак, какую телеграмму она мне оттуда послала.
С этими словами репортер протянул телеграмму из двух слов: «На помощь!» Прочитав ее, Дарзак ужаснулся и, горестно покачав головой, проговорил:
— Она снова сойдет с ума.
Этого опасались мы все, и — странное дело! — этой фразой, прозвучавшей как отголосок нашего ужаса, встретила Рультабийля на перроне в Ментоне г-жа Дарзак, хотя она вместе с отцом обещала г-ну Рансу не покидать Красные Скалы до его возвращения. Причин, вынудивших его просить об этом, г-н Ранс им не объяснил (так как не успел ничего придумать), но обещал сделать это позже. Увидев на перроне Рультабийля, г-жа Дарзак бросилась к нему и, как нам показалось, лишь ценой немалого усилия над собой не заключила его в объятья. Я видел, как она вцепилась в него, словно потерпевший кораблекрушение, который вцепляется в руку. Способную спасти его от гибели в пучине. Я слышал, как она шепнула:
«Я чувствую, что схожу с ума!» Что же касается Рультабийля, я несколько раз видел его таким же бледным, но таким холодным — никогда.
Глава 6
Форт Геркулес
Выйдя из поезда в Гараване, путешественник в любое время года словно оказывается в саду Гесперид, чьи яблоки разожгли вожделение победителя Немейского чудовища[3]. Но несмотря даже на бесчисленные лимонные и апельсинные деревья, которые, стоя вдоль дорожек, возносят в ароматный воздух над оградами свои солнечные плоды, мне не пришла бы на ум древняя легенда о сыне Юпитера и Алкмены, если бы все здесь не напоминало о его славе и путешествии на этот чудесный берег. Рассказывают, что финикийцы, привезя своих пенатов под сень этих скал, где впоследствии обосновалось семейство Гримальди[4], назвали здешнюю маленькую гавань, а также гору, мыс и полуостров на этом побережье именем Геркулеса, своего божества. Мне же, однако, кажется, что так они назывались и раньше: древние боги, уставшие от белой пыли дорог Эллады, не могли найти места для отдыха, более прекрасного, теплого и благоуханного, чем это. Они-то и были первыми туристами на Ривьере. Сад Гесперид находился именно здесь, и Геркулес приготовил это место для своих товарищей с Олимпа, убив злого стоглавого дракона, который желал один владеть всем Лазурным берегом. Поэтому мне сдается, что найденные несколько лет назад в Красных Скалах кости Elephas antiquus[5] принадлежали на самом деле этому дракону.
Выйдя из здания вокзала, мы молча дошли до берега, и тут нашим глазам открылся величественный силуэт укрепленного феодального замка, стоящего на полуострове Геркулеса, который из-за произведенных на итальянской границе работ уже десять лет как перестал — увы! — быть собственно полуостровом. Косые лучи солнца падали на стены древней Квадратной башни, и ее отражение в море сверкало, словно броня. Башня напоминала старого часового, который, помолодев в солнечном блеске, сторожит Гараванскую бухту, похожую на лазурный серп. По мере нашего приближения яркие отблески постепенно гасли. Светило за нашей спиной опускалось к горным хребтам; на западе с приближением вечера отроги уже закутались в свою пурпурную шаль, и, когда мы вошли в замок, он казался только зловещей, грозной тенью.
На первых ступеньках узкой лестницы, ведущей в одну из башен, мы увидели женщину с прелестным бледным лицом. Это была жена Артура Ранса — очаровательная и ослепительная Эдит. Я уверен, что Ламмермурская невеста[6] не была бледнее в тот день, когда молодой черноглазый иностранец спас ее от свирепого быка, однако Люси была голубоглаза и златоволоса. О Эдит! Ах, если вы ходите выглядеть романтической героиней в средневековом окружении» принцессой, далекой и туманной, страдающей и печальной, нельзя иметь такие глаза, миледи! А ваши локоны — чернее воронова крыла? Цвет этот — вовсе не ангельский. Разве вы ангел, Эдит? Разве вы и в самом деле так томны? Правдива ли кротость ваших черт? Простите меня, Эдит, за все эти вопросы, однако когда я увидел вас впервые и был обманут нежной гармонией вашей легкой фигурки, застывшей на каменной ступени, я проследил за взглядом, брошенным вами на дочь профессора Стейнджерсона, и заметил в нем такую жесткость, которая являла странный контраст с вашими приветливыми речами и беззаботной улыбкой.
Голос этой молодой женщины безусловно очарователен, ее грация неподражаема, ее жесты гармоничны. Когда Артур Ранс нас знакомил, она отвечала весьма просто, приветливо и радушно. Мы с Рультабийлем — из вежливости, а также желая сохранить свободу передвижений — заявили, что можем жить в другом месте. С прелестной гримаской пожав плечами, она сказала, что комнаты для нас приготовлены, и заговорила о другом.
— Идемте же. Идемте. Вы еще не видели замка. Сейчас я вам все покажу. Нет, «Волчицу» покажу в другой раз — здесь это единственное печальное место. Как там мрачно, темно, холодно! Оно внушает страх — я обожаю, когда мне страшно. Ах, господин Рультабийль, вы мне станете рассказывать страшные истории, не правда ли?
С этими словами очаровательная хозяйка в белом платье проскользнула мимо нас. Двигалась она как актриса. В этом восточном саду, на фоне старой грозной башни и увитых цветами хрупких арок разрушенной часовни она была чудо как хороша. Мы пересекли просторный двор, столь обильно украшенный повсюду травами и цветами, кактусами и алоэ, кустами лавровишни, дикими розами и маргаритками, что, казалось, вечная весна нашла себе пристанище в этом замковом дворе, где когда-то собирались воины, отправляющиеся в поход. Двор, отчасти оттого, что был открыт всем ветрам, отчасти из-за человеческого небрежения превратился в прекрасный дикий сад, за которым хозяйка почти не ухаживала и даже не пыталась придать ему былой вид. Среди всей этой благоухающей зелени виднелся изящнейший образчик старинной архитектуры. Представьте себе безукоризненную арку в стиле пламенеющей готики, воздвигнутую на фундаменте романской часовни; увитые плющом и вербеной столбы устремляются из своего благоухающего укрытия вверх и завершаются на фоне лазурного неба стрельчатой аркой, которая, кажется, ни на что не опирается. Крыши у часовни уже нет, стен тоже, остался лишь этот кусочек каменного кружева, держащийся в вечернем небе чудесной прихотью равновесия…
Слева от нас возвышалась громадная и мощная башня XII века, которую, как сказала м-с Эдиг, местные крестьяне называют «Волчицей» и которую не пошатнули ни время, ни люди, ни мир, ни воина, ни пушки, ни бури. Она все такая же, какой увидели ее в 1107 году грабители-сарацины, завладевшие островами Лерен, но бессильные против замка Геркулес. Такой же ее видел и Саладжери со своими генуэзскими пиратами: они захватили тогда форт и даже Квадратную башню и Старый замок, но защитники крепости взорвали куртины, связывавшие «Волчицу» с другими укреплениями, и она продержалась, пока не пришли на выручку провансальские сеньоры. Ее-то и выбрала м-с Эдит для жилья.
Но оставим осмотр замка и перейдем к людям: Артур Ранс, к примеру, смотрел в эти секунды на г-жу Дарзак. Они же с Рультабийлем, казалось, были где-то далеко. Г-н Дарзак обменивался с г-ном Стейнджерсоном ничего не значащими замечаниями. На самом деле всеми этими людьми владела одна мысль, но они молчали, а если и говорили, то обманывали самих себя. Мы подошли к потерне[7].
— А это место мы называем Садовой башней! Отсюда открывается вид на весь форт, на замок, на южный и северный берег. Смотрите! — с детской непосредственностью воскликнула Эдит и вытянула вперед руку, на которой висел шарф. — Тут у каждого камня своя история. Если будете вести себя хорошо, я
