волосах и бороде было полно насекомых, и сама мысль о прикосновении к этому существу внушала мне глубочайшее омерзение.
Но я преодолел себя.
Я разбирал этого бродягу, повинуясь древнему врачебному ритуалу. Я вынимал орган за органом и каждый измерял, взвешивал, описывал столь тщательно, сколь мог.
Где-то сохранились записи… помнится, легкие были забиты угольной пылью, печень увеличена, а в его желудке я насчитал с полдюжины язв.
Но имеет ли это значение сейчас? Не знаю.
Я есть тот, кто я есть.
Ночью снился дом с розовым фасадом. Окно и мутноватое стекло, по которому ползала муха. Стол за стеклом. И женщина с разрезанным животом. Сейчас у нее было лицо мертвой шлюхи, отвратительное, но вместо отвращения там, во сне, я испытывал восторг. Мне хотелось запустить руки в ее исстрадавшийся живот и вытащить…
Я проснулся, дрожащий и возбужденный, и некоторое время лежал, силясь вызвать в памяти ту картину, которая уже и не воспоминание, но и не реальность, радуясь, что супруга моя давным- давно предпочитает супружеской спальне собственный будуар.
Мне не хотелось пугать ее.
А чего бы хотелось?
К завтраку я спустился бодрым, полным сил, чего давно уже не замечал за собой. Я шутил, и моя Мэри слабо улыбалась.
– Ты вернешься к ужину? – спросила она тоном чуть более теплым, нежели обычно.
– Конечно. Но возможно, несколько задержусь. У меня новый пациент. Весьма необычный, к слову…
Я сомневался, что он придет, и был готов сам отправиться на поиски. Но часы пробили шесть, и в моем кабинете возник инспектор Абберлин. К этому времени я знал о нем немного больше, чем вчера.
Герой последней Ост-Индской кампании. Он был в Лакхнау, когда восставшие сипаи заперли город, и, вместе с остатками гарнизона, лейтенант Абберлин держался, надеясь на чудо.
И чудо явилось драгунским полком Кэмпбелла.
Об этом много писали в свое время, но память стерла подробности, а копаться в слухах и газетах у меня не было времени. И я знаю лишь то, что Абберлину удалось выжить и вернуться домой.
Ему слегка за сорок, но выглядит он куда старше.
Его волосы белы от рождения, и эта белизна скрывает седину.
Его кожа изрезана ранними морщинами, рисунок которых превращает лицо в гротескную маску страдания.
– Здравствуйте, доктор, – говорит он низким вибрирующим голосом. – Вы были правы. Мне действительно не помешает помощь.
Он криво улыбается, и я обращаю внимание на подергивающиеся уголки губ.
– Здравствуйте. Рад, что вы решились. Проходите.
Вчерашняя хромота усилилась. И теперь инспектор опирается на трость обеими руками.
– Раздевайтесь. Вам помочь?
– Нет.
Он останавливается за ширмой. На белой ткани проступает тень, чьи движения скованны. И я снова обращаю внимание на левую руку, которая в какой-то момент повисает безжизненной плетью.
– Вы давно работаете здесь? – Он первым нарушает молчание, должно быть чувствуя себя крайне неловко.
– Несколько лет.
Здесь следует сказать, что клиника на Харли-стрит представляет собой многоэтажное здание из красного кирпича. Некогда весьма пристойное заведение ныне пребывало в том состоянии упадка, который одинаково мог обернуться и смертью, и возрождением.
– Это место вам не подходит, – инспектор озвучил мысли, которые не раз высказывала моя Мэри, когда мы еще вели беседы. – Вы ведь имеете… положение.
И доверие Ее величества, а также Его высочества принца Уэльского и всего королевского дома, которое воплотилось в достойный ежегодный доход и титул баронета. И пожалуй, я бы мог ограничить практику в клинике, а то и вовсе отказаться от нее. На мой век хватило бы иных пациентов, но…
– Моя супруга думает так же, – ответил я Абберлину. – Ей кажется, что я растрачиваю свое умение.
– А на самом деле?
Он проницателен. И чудовищно худ. При росте в шесть футов инспектор Абберлин весит едва ли сотню фунтов.
– На самом деле и эти несчастные нуждаются в лечении.
Весы показали сто десять.
– Вдохните. Выдохните.
Это тело взывало о помощи влажными всхлипами в легких, бурлением, скрипом. Оно напоминало мне изношенный механизм, который вот-вот развалится на части. Абберлин стоически выносил мои измерения. Он присаживался и вставал, вытягивал руки, задерживал дыхание и с военной четкостью выполнял все, даже самые нелепые приказы. И эта покорность была удивительна мне.
– Зачем вы приходили в Уайтчепел? – спросил Абберлин, когда я позволил ему одеться.
– Не я. Я – сопровождал. И мне также хотелось бы поговорить о той… встрече. Надеюсь, вы никому о ней не…
– Мне некому рассказывать о любых встречах, доктор.
– Джон. Полагаю, уместно будет обращаться по имени.
– Фредерик.
Одевался он куда как медленнее, но предложение о помощи вновь было отвергнуто.
– Мне довелось встречаться с мистером Смитом несколько лет тому. Он выглядел иначе.
Неужели я слышу беспокойство в голосе инспектора? Ему, истощенному, едва живому, не все ли равно, что происходит с моим пациентом? Ведь о мистере Смите есть кому позаботиться.
Но я рискнул ответить:
– Уверяю, что большую часть времени он остается прежним. Однако порой и на солнце случаются затмения.
С каждым годом – все чаще. И мой коллега, мой соперник, уверенный в том, что хирургия – удел бездельных разумом, изобретает все новые и новые средства, которые должны остановить лавину. Будучи весьма разумным человеком, Рейнолдс в данном случае столь же слеп, сколь и прочие.
Нельзя спасти раненый разум.
О если бы я умел удалить поврежденную часть, как удаляю тронутую гангреной плоть, свищи или старые гнилые рубцы. Но разум – материя тонкая. Верю, что когда-нибудь столь презираемые Рейнолдсом хирурги сумеют решать и подобные задачи. Правда, случится это не скоро. И Альберт
