– Ты, – поправил Андрюшка и, похлопав по козетке, велел: – Садись. А женился, потому как денег дали. Ты же знаешь, солнышко. Ты же все прекрасно знаешь… Герман вас пригласил? Душечка Герман, папаша-царь при царевне Несмеяне. Побудь, мил-человек, мужем ласковым, глядишь, и оттает сердечко ледяное. И будет тебе награда царская! А не желаешь – так и голову с плеч долой!
Он то блеял, то пришептывал, при этом умудряясь как-то удерживать смутное сходство с Германом Васильевичем.
– Прекратите, пожалуйста.
– Почему? – совершенно искренне удивился Андрюшка. – Тебе не понравилось?
– Да… то есть нет, но… да. И глупо как-то.
– А нанимать муженька для дочери – не глупо разве?
Андрюшка уперся кулаками в стол, не то пробуя на прочность, не то собираясь встать.
– Но вы же нанялись.
– Нанялся. И работал от души.
– Настолько от души, что подарили жене про?клятые сережки?
Саломея ожидала, что он рассмеется в лицо или сделает вид, что не понимает, о каких таких сережках идет речь. Но Андрей лениво потянулся.
– Старушка протрепалась? Она… она меня ненавидит. Все любят, а старушка ненавидит. Но не вообще, а потому, что я сережечки эти прикупил. Лишил наследства. Кто ее заставлял бы? Отказалась и жила бы с наследством. А я теперь виноват.
– Но вы не отрицаете?
– Лапочка моя, ты сейчас на мента похожа. Только плохого. Ты не думала на актерский поступать? Вот и правильно. Не думай. У тебя не получится – лицо маловыразительное. Веснушки есть, а выразительности – нет. Мимика никакая совершенно. А сережки да, я купил. Чего отрицать-то?
– И знали, что они…
– Проклятые? Конечно. Старуха этой байкой все уши прожужжала. Вообразила, будто бы из-за сережек у нее личная жизнь не сложилась. А я тебе скажу, что серьги ни при чем. Рожей бабуля не вышла. И характером. Только сказки все это. Веришь?
Верю – не верю. Детская игра. И Саломея любила ее, если только не выходило играть с Далматовым. Ему она не верила всегда, даже когда точно знала, что Илья говорит правду.
– А она верила?
– Без понятия, – осклабился Андрюшка. – Она только ныла… ныла и ныла… Господи, да мне от ее вида одного повеситься хотелось. И Герман нудел: придумай что-нибудь. А что ей придумать? Вот я и купил… вещь с историей. Ей ведь не вещи даже – истории хотелось. Чужой. Остренькой. Как перчик чили. Любишь перчик чили? По глазам вижу – любишь. Понравился бы подарочек. А Верка рожу скривила. Пошлый я, видите ли… идиотка.
Злость на покойную супругу, которая не оценила этот, пожалуй, единственный за всю Андрюшкину жизнь, фантастический пассаж, до сих пор сидела в сердце. И он тер грудь, проталкивая шип обиды ближе.
– А Герман Васильевич знал?
– Конечно. В этом доме, лучик мой, ничего не происходит без ведома царя-батюшки. Да и где деньги взять было? Только у него. А он в эту хренотень с проклятиями не верит. И в гадалок не верит. Так что представление сегодняшнее – оно… представление и есть. Знаешь, что я тебе скажу? Он на вас это дело повесит. Я вот думаю, не для того ли вас и позвали, птичка-синичка, чтобы дело повесить?
– То есть убийца – Герман Васильевич?
Саломее очень хотелось выпроводить этого человека, который притворялся шутом, но был всего- навсего злым клоуном. Его грим растекся, и теперь сквозь маску из белил и румян проглядывало истинное лицо.
– Ну зачем так грубо… дай ручку, погадаю. Дай, не бойся. Вот и умница… какая у тебя кожа теплая. А я вот мерзну постоянно.
Прикосновение вызывало тошноту.
– А вижу я, зайка моя, что жизнь у тебя долгая… скучная…
Палец скользил по папиллярной линии и, добравшись до края ладони, продолжил путь по запястью.
– Одинокая… женишок твой борзый сядет за чужие грешки, а тебе останется… ну не сердись, шучу. Герман – не маньяк. Он – мужик практичного склада характера. Сечешь?
Руку Андрюша не выпустил и гладить запястье не перестал, и глупо было бы вырываться, требовать свободы.
– Он привык покупать. Нужно лишь найти подходящего человечка и заплатить. Видишь, как просто? Пойдем со мной…
– Да никуда я…
– Тише, котеночек, тише. Не собираюсь я тебя домогаться. У меня девушка есть. Я на ней женюсь. Возможно. Или не женюсь, еще не решил. Но ты не в моем вкусе. Сисек маловато. Сиськи – это очень важное качество в женщине. У Верки вот тоже не было. Грустно это, когда ни сисек, ни рожи, ни характера.
– Вон пошел.
– Пойду. И ты со мной. Если хочешь увидеть кое-что интересненькое… по вашему дельцу. Вашему маленькому дельцу… Только чур – тихо! В этом доме и стены имеют уши. Ах, какие очаровательные ушки у этих стен…
Он шел и тянул за собой Саломею, отступая к двери, потом от двери и по коридору. На ковровой дорожке остались отпечатки чужих ботинок. А в зале – кровь и разгром.
Завтра уберут. А сегодня все предпочли делать вид, что ничего не случилось. Защитная реакция отрицания. И по мнению Далматова – удобный момент поработать.
Вот только работать приходилось Саломее.
– Куда мы идем?
– Увидишь, звездочка моя ясная…
Улыбка, больше напоминавшая оскал, окончательно изуродовала лицо Андрюшки.
– Сейчас, ангелочек. Уже скоро. Раз, два, три, четыре, пять… запертые двери – это так символично. Здесь людям нет дела друг до друга. Но мы дверь откроем. Для тебя, незабудочка моя.
Он достал ключ и, сунув в замок, дважды повернул. Дверь открылась с тихим щелчком, пропуская и Андрюшку, и Саломею.
Нехорошо вламываться в чужой дом. И неразумно делать это с напарником весьма сомнительных качеств. Андрюшка тем временем занялся огромным сервантом, за стеклянными дверцами которого возвышались башни тарелок, окруженные шеренгами кружек, бокалов и самых простых граненых стаканов.
Сама комната была невелика, а излишне массивная мебель съедала все свободное пространство. Вплотную к серванту примыкал стол, не антикварный, самый обыкновенный сосновый, наспех покрытый лаком. Под столом пряталась пара табуреток, столь же невзрачных.
Окно узкое, словно обрезанное.
И шторы пыли полны. Верно, они не покидали флагшток карниза лет пять, а то и больше. За шторами – стена. Обои кое-где отходят, и серый бетон выглядывает в щели.
– Здесь всегда так было, – Андрюша ковырялся в замке серванта с остервенением домушника- неудачника, и длинная шпилька скреблась о металл зло, нервно. – Пыль. Грязь. Запустение.
И старые туфли, заботливо начищенные воском. Или нет – салом. От туфель исходит тонкий аромат чеснока. А каблуки подклеены – и самостоятельно: они кое-где отрывались и снова подклеивались, а клей вытекал, застывал мутным янтарем.
– Не туда смотришь, крошка моя.
Саломея вернула туфли на место. Она подошла к серванту и попросила:
– Позволь мне.
Андрюша не стал спорить, сунул разнесчастную булавку, от которой толку было не больше, чем от ее
