Иван пишет с фотографической точностью.
Кухня. Шесть квадратных метров. Шкафчики заклеены газетами. И стены заклеены газетами. В результате шкафчики почти сливаются, кухня странным делом выглядит больше.
Далматов узнал стол, прикрытый серой скатертью. Она пестрела многими латками и выглядела на редкость отвратительно. Кастрюли и сковородка в черной окалине. Толстый слой жира на дне и серые куски фарша. Холодильник забит пакетиками. Внутри – каши: гречневая, перловая, пшенная и рисовая. Последняя приправлена кетчупом и жареным луком. Вероятно, ее выдают за плов.
В морозилке – брикеты из котлет.
В шкафчиках – крупы, пахнущие плесенью. Пачка дешевого чая. Есть ли вообще смысл искать здесь?
Илья перебирается в бо?льшую из комнат. Мебели много, вещей – еще больше. Запах гнили резкий. Дышать приходится ртом. Прикасаться к чему бы то ни было неприятно. Предусмотрительно надетые хирургические перчатки не спасают. Но разум сильнее эмоций, и Далматов продолжает осмотр.
Вторая комната. И шкафы, выстроившиеся вдоль стен. Книги. Вещи. Мужские. Старый чемодан с белыми и розовыми лифчиками. Пакет со штопанными колготами. И розовая кофточка.
На столе – альбомы с набросками. Листов много, некоторые свернуты, перевязаны синей тесьмой. Другие переложены газетами. Третьи и вовсе на полу лежат. Далматов перебрал все. Он даже увлекся, разглядывая рисунки, потому и пропустил появление хозяйки дома.
– Вы… вы… в-вор! – Женщина с осунувшимся лицом, в длинном своем платье похожая на ведьму, стояла в дверях. – Вор!
– Извините, было открыто.
– Уби-и-ивают! – Она кричала громко с подвываниями. – Убивают!
– Заткнись, – Илья поднялся и подумал, что все-таки он не любит крови.
– Лю-у-уди! Убива-а-ают!
Женщина попятилась. Она махала руками, неумело, нелепо. И была так слаба, но так оглушительно громка. И Далматов, перехватив зонт, шагнул к ней.
– Заткнись. Пожалуйста, – попросил он, когда же не был услышан – ударил.
Бил в живот, выбивая воздух. Не сильно, опасаясь повредить внутренности, уж больно хилой выглядела Клавдия. Не человек – тряпичная кукла, набитая ветошью. Она замолчала и согнулась, скукожилась, сползая по стене.
– У… у… – она поскуливала, не решаясь произнести страшное слово.
Далматов наклонился и, преодолев приступ брезгливости, взялся-таки за пыльную кофту, дернул вверх.
– Не буду я тебя убивать. Слышишь?
Не слышит, но кивает, просто на всякий случай, покорностью пытаясь отсрочить неизбежную смерть.
– Лера давно была?
– Л-лера? – Глаза-бусины движутся в глазницах, перекатываются влево-вправо, но после застывают, уставившись на Далматова.
– Лера. Твоя падчерица. Давно сюда заходила?
– А ты кто? Ее любовник, да? – К Клавдии вернулся голос.
– Да, – ответил Илья.
– Лера говорила… говорила Лера… отпусти. – Сухонькая лапка ударила по руке. – Чего пришел? Нету тут Лерки! Забыла нас! Мы ее растили-растили, а она забыла… совсем забыла. Бросила вот. Ушла, а мы тут… вот… бедствуем.
– Скажешь, когда Лера приходила – заплачу?.
Услышав про деньги, Клавдия разом успокоилась. А вид купюры привел ее в состояние, близкое к трансу. Вцепившись взглядом в бумагу, она облизывала губы, часто дышала, и Далматов подумал, что не удивится, если эта женщина в обморок упадет.
– Так когда Лера заходила? – Он повторил вопрос ласково, проводя купюрой перед ее глазами. – Вчера была?
– Н-нет.
– А на неделе?
Клавдия мотнула головой:
– Давно… скажу. Пошли.
Она трусцой двинулась по коридору в захламленную комнату и, указав на кучу календарей, сваленных на тумбочке, сказала:
– Там.
– Что «там»?
Клавдия копошилась в календарях, сдвигая то один, то другой, поднимая, перелистывая, при том бормоча нечто под нос и кивая сама себе. Наконец она вытащила нужный и сунула Далматову под нос:
– Вот.
Календарь был за прошлый год.
– Тут приходила, – уточнила Клавка, ткнув пальцем в закрашенную цифру. – И тут еще.
Даты с разницей в неделю. За пару дней до смерти Веры Гречковой-Истоминой, и почти сразу после смерти.
– С Ванькой она. Ванька – бездельник. Я ему говорила – иди работай. Нечего на нашей шее сидеть. А он все рисует и рисует. Деньги переводит. На бумагу. Хочешь рисовать – так рисуй. Карандашиком. Аккуратненько. А потом взял, стер и опять рисуй. Чем плохо?
– Ничем, – согласился Илья, возвращая календарь к пропыленным собратьям его. – Значит, он контакты с сестрой поддерживает?
Цепкие пальчики выхватили купюру. Она исчезла в рукаве, откуда перекочевала в грязненький лифчик.
– Она ему покупает все. Покупает. Деньги тратит. Твои небось?
– Мои.
– Ты с него поспрошай. Поспрошай. Пусть работать идет!
– Всенепременно… Если не возражаете, я бы осмотрел комнату.
Просьбу Далматов подкрепил еще одной купюрой, которая отправилась вслед за первой. Клавка кивнула, соглашаясь, но почти сразу засомневалась.
– Красть будешь? – недоверчиво поинтересовалась она. – Не кради. Не твое – не бери.
– Не буду.
Она все равно увязалась следом и, став в дверях, следила за каждым движением, а когда Далматов брал в руки тот или иной предмет, вздрагивала, подавалась вперед, подслеповато щурясь и дрожа – а ну как украдет.
Нужная папка отыскалась между столом и стеной. Нельзя было однозначно сказать, прятали ее или же она сама завалилась. Бумага от сырости и холода пожелтела, разбухла, уголь обсыпался и размазался, но меж тем набросок все еще был различим.
– Хотел бы купить. Сколько?
Клавка замерла, пораженная мыслью – неужели ей самой позволено будет назвать цену?
– С… ст… сто тысяч! – выпалила она.
– Три. И то переплачиваю. Вот деньги, – он отсчитывал нарочито медленно, выбирая купюры малого достоинства, чтобы само количество их выглядело внушительно. – Хотите – берите. Нет… я пойду.
Далматов не без сожаления отложил папку.
Клавдия решалась. Она переводила взгляд с денег на Илью, с Ильи – на наброски, якобы не нужные, а с них – снова на деньги.
– Так что? Или мне у Ивана спросить? Это ведь он хозяин. Вдруг согласится…
Сглотнув, Клава протянула руку к деньгам.
– Ванька… Ванька – дармоед. За свет не платит. За газ не платит. За воду… а жжет и льет… жжет и льет. И ест в три горла.
