Богатый Текусистекатль устыдился своего малодушия и бросился в костер вслед за Нанауацином. Огонь поглотил и его. В тот же миг небо стало красным, как пламя, и взошедшее Солнце ярко блистало в свете золотых лучей. Никто не мог на него смотреть, таким ярким и горячим оно было. На земле стало светло и тепло.
Но когда Солнце проделало свой путь, к большому удивлению богов, взошло второе Солнце. Это был Текусистекатль, который бросился в костер вслед за Нанауацином. Тогда один из богов поймал пробегавшего мимо кролика и бросил его в Солнце-Текусистекатля. Это убавило его блеск, сделало его более холодным и тусклым. Так появилась Луна.
И оба светила оставались неподвижны.
Так мне поведал индеец из племени мешиков Тлауликоли, прозванный Ягуаром.
– Чтобы Солнце продолжало свой путь по небу, а тьма не поглотила мир навсегда, необходимо было каждый день кормить его «драгоценной водой» чальчиуатль, – разъяснил он, показывая изрезанные руки. И понял я, что речь идет о крови.
– Если Солнце будет голодным, – добавил Ягуар, – оно, обессилев, падет на землю.
Я видел искренность его веры, и слова убеждения застряли в моем горле.
Всю ночь до рассвета, слушая рыканье зверя, бродившего где-то рядом, я думал о том, что мир мешиков был болен от самого сотворения. Иисус, сын Божий, отдал за людей и кровь, и самое жизнь, но разве требовал он столь суровой платы за свое великое деяние? Именно в том мне виделось главное различие и главная же причина, приведшая нас сюда.
И благословил я тот день, когда Кортес ступил на берег Новой Испании, дабы избавить эту страну от опасных заблуждений и принести ей покой душевный. И, думая о многих умерших, я утешал себя тем, что пали они во имя Божие, а значит, обрели вечную благодать у престола Его.
Виделось мне будущее, в котором Новая Испания, чистая, словно дева, склонила колени пред наихристианнейшим величеством королем Карлом. А он милостиво принял ее в число земель своих, и Церковь благословила сей союз, радуясь многим тысячам спасенных душ.
Под утро я задремал. И снился мне зверь хищный, огромный, со шкурой из золота, на которой темнели круглые пятна, словно следы от ожогов.
Глаза у зверя были желты, как у самого Тлауликоли.
Тлауликоли теперь каждый вечер садится рядом и смотрит, как я пишу. Он терпеливо ждет, пока я не закончу работу, а затем просит рассказать о написанном.
Он умен и смел, и тем более тяжко мне видеть, что сей человек, способный повернуться к Господу нашему Богу, добровольно пребывает во тьме. И я не оставляю попыток достучаться до души его. Мой же товарищ по несчастью полагает меня глупцом, но говорит о том без прежней злости и даже с печалью, каковая мне видится явным свидетельством сломанного духа. Я стараюсь утешать его, как могу. Я рассказываю о мучениках, претерпевших многое во славу Божию, и о людях иных, не менее достойных. Я говорю о милосердии и рае, что ждет нас, ибо обещано было каждому, крепкому духом и помнящему имя Бога, что достигнет он врат Царствия Небесного.
Педро слушает. Он стал истов в молитве, и в том мне видится благо.
Что до прочего, то мы по-прежнему идем сквозь джунгли, и я уже привык к извечной сырости их, душности и яркости. Я перестал обращать внимание на диковинных зверей и птиц, каковых здесь превеликое множество.
Однажды лес закончился, прерванный водной жилой реки. Она была широка и цвет имела ярко-синий, воды несла быстро, разбиваясь в пену о каменистые берега. Мы двинулись вниз по течению и шли до вечера. А надо сказать, что теперь, когда мы удалились от города мешиков, несомненно, уже павшего, на расстояние столь изрядное, Тлауликоли больше не торопился. Он берег людей, давая им и нам отдых. Носилки, которых насчиталось пять, передавались от одних мешиков другим, и воины не видели ничего зазорного, чтоб превратиться в носильщиков.
Вообще, сколь успел я заметить, жители этого края много более трудолюбивы, чем кубинцы. Я видел каменные дома и возделанные поля, видел сложно устроенные каналы и колодцы, хранившие воду. И тем печальнее было видеть прочее.
Итак, мы шли вдоль реки, которая становилась все уже и бурливей. Она вгрызалась в землю, и берега поднимались все выше и выше, пока поток не превратился в тонкую ленту на глубине ущелья. И вот тут мы узрели мост. Он был подобен струне, натянутой меж двух берегов, и второй край этой струны терялся в тумане. Мое сердце забилось быстро, а Тлауликоли сказал, указав на ту сторону:
– Завтра мы перейдем. Отдыхайте.
Его люди стали устраивать лагерь, двое ушли в джунгли, чтобы вернуться спустя некоторое время с добычей – большим и косматым зверем, напоминавшим свинью. Мясо его, пожаренное на костре с травами, имело сладкий вкус, но было мягким и сочным.
Педро от мяса отказался, в последние дни он ел только плоды, маисовую кашу и уже изрядно заплесневелый сыр. Его стремление к укрощению плоти похвально, и я бы последовал примеру Педро, когда б не чувствовал себя обессиленным. Я не знал, сколь долго нам еще идти до проклятого города, и боялся, что, если стану слаб, Тлауликоли вырежет мне сердце. А потому я поел вместе со всеми, а насытившись, задал вопрос, каковой мучил меня давно:
– Правда ли, что вы едите человечину?
Множество подобных рассказов доходило до меня от солдат и индейцев, примкнувших к Кортесу, однако же я, памятуя о богатой фантазии первых и ненависти к мешикам последних, верить не спешил.
Тлауликоли, вытерев губы от жира, ответил:
– Правда.
И тут я возблагодарил Господа, что видел зверя, принесенного из леса, и потому могу быть уверен: я не осквернил себя страшнейшим из грехов.
– Но почему?! – вскричал я столь громко, что с дерева сорвалась стая птиц с ярким оперением.
– Уицилопочтли ест сердца побежденных. И в том его великая милость, – промедлив, сказал Тлауликоли. – Мы едим прочее мясо. В том нет дурного. Вы же едите собственного бога. Это страшно.
Я понял, что он говорит о великом таинстве причащения, о котором я сам ему рассказывал. И, видать, рассказ мой был истолкован Тлауликоли неверно.
– Когда мне исполнилось двенадцать лет, я убил первого врага и тем заслужил почет и уважение, – Тлауликоли скрестил руки на груди и прикрыл глаза. Он улыбался, вспоминая далекое детство, а я слушал, не зная, стану ли записывать еще и эти воспоминания.
Я рос, как растут иные дети, разве что был сильнее и быстрее прочих, но отец мой и иные наставники не уставали повторять, что гордыня опасна. Что как бы я ни был быстр, но ягуар быстрее. Как бы я ни был силен, но ветер сильнее.
Они ошибались, выбирая примеры, однако же были мудры, не позволяя мне уверяться в собственной исключительности. И вышло так, что наступил день, когда я почувствовал себя слабым, как младенец, и сумел переступить эту слабость, пройдя первое испытание на пути обретенья духа.
То лето было засушливым, и сколь ни молили жрецы о дожде, какие бы жертвы ни приносили, небо оставалось глухим. Цвет его день ото дня белел, а поля наши становились серыми, будто запорошенными пеплом. Скудные ростки маиса, которым удалось проклюнуться к солнцу, быстро побурели и иссохли, хотя рабы ежедневно носили им воду от реки.
Но и река уходила.
Я помню полосу берега, усеянную мертвой рыбой. Она воняла, и никто не решался подойти к воде. Я помню сухие глаза моей матери и улыбку, каменную, как губы Тонатцин. И песню жреца тоже помню. Она поселилась в моей груди, лишив сна.
