Настойка оказалась крепкой и ароматной, проскочила легко, чуток царапнув горло, зато на языке остался терпкий привкус черной смородины. Федор Дмитрич, занюхав рукавом, продолжил:
– Так вот, если про Людку-то. Это ж она меня на работу и позвала. Подкатила как-то разок к хате и говорит: дескать, тебя, дядя Федя, я знаю хорошо, человек ты надежный, рукастый, а теперь на пенсии, ну а тут работа имеется. Я что, я от работы никогда не бегал, вот и согласился.
Смородиново-самогонный аромат плыл по комнате, слабый, едва различимый, но от него хотелось чихать либо же, как Федор, рукавом занюхать выпитое.
– Ничего не скажу, платили аккуратно, да и работа нетяжелая. Кусты подрезать, деревья подвязать, по осени листья поскребсть, чтоб на территории порядок был. Забор опять же покрасить, ну да и мало ли зачем мужик спонадобиться может, там же ж с обслуги одни бабы… не, вы, товарищи, не подумайте, я ж не против баб, да и управлялися эти две крепко. Два сапога пара… или две туфли скорей уж, – Федор засмеялся собственной шутке. – Что Валька, что Людка… да только в последнее время что-то у них не ладилось.
– Что именно? – уточнил Семен скорей для того, чтоб в разговоре поучаствовать, а то выходило, что говорливый Федор Дмитрич сам монологи плел, а Семен будто бы и не при деле. Федор Дмитрич, стащив бандану, руками пригладил седые кудельки, которые послушно прилипли к смугло-розоватой, смоченной потом до блеска коже.
– Откуда ж мне знать, я ж не директором, я ж так, кусты стригу, но не слепой, вижу: раньше-то по маю-июню все дома занятые стояли, а тут и половины не наберется, и на стоянке машин раз-два и обчелся. Значится, перестали людишки ехать…
– Перестали, говоришь? – Венька склонился над бумагами, точно пытался увидеть в них что-то новое, до этого моменту невиданное. В кабинете, после просторного дома Федора Дмитрича, было тесно, пыльно и душно, из приоткрытого окна привычно тянуло горячим асфальтовым духом, и тяжелые листья фикуса слабо покачивались, будто от ветра.
– А что, вот тебе и повод! Пансионат перестал приносить доход, так?
– Ну, может, и так. – Поездка утомила, хотелось домой или к Машке, та брату обрадуется, накормит, напоит, почти как в сказке, вот только баню не затопит, и то потому, что в городской квартире бани нету.
– Вот и решили продать дело, только директрисе нашей не хотелось с подружкою деньгами делиться… или та вообще против продажи выступала! – Венька щелкнул пальцами, материализовавши в воздухе очередную гениальную идею. – Точно! Одна была «за», другая – «против». Не поделили. И решили вопрос, что называется, кардинальным образом! Вот! В общем, так, нужно насчет «Снов» поподробнее: сколько стоит, может, выставлялся на продажу, да Рещиной поплотнее заняться…
Марта
Этот день мало чем отличался от прочих, солнечно-яркий, разбавленный свежей, не запыленной еще зеленью, редкими ватными облачками да крашеным щебнем дорожек. По дорожкам я и гуляла, точнее, дойдя до забора, возвращалась назад, в ставшую привычной и даже приятной пустоту моих апартаментов. Там будет скука и застывшее время, тут жизнь от завтрака до обеда, от обеда до ужина, и не понятно, отчего я до сих пор не уехала.
Из упрямства, наверное…
Этот домик стоял в стороне, стыдливо задвинутый за колючий куст можжевельника и лысоватую слегка, будто поободранную сирень.
– Эй!
Я обернулась, на пороге в нарочито-небрежной позе, опираясь локтем на дверь и сунув вторую руку за широкую пряжку ремня, стоял мужчина. Невысокий, худощавый, он был одет в широкие, вытертые на коленях джинсы, ярко-красную борцовку и панаму с широкими обвисшими полями.
– Эй, девушка, а давайте познакомимся! – Он сдвинул панаму на затылок. Панама была мятая и выцветшая, правда, неравномерно, кое-где ткань сохранила исходный ярко-васильковый цвет, который резко диссонировал с общим блекло-голубым фоном, а тот, в свою очередь, совершенно не сочетался с ярко-красной обгоревшей физиономией незнакомца.
– Так что? Познакомимся?
– Зачем?
– Ну… так просто. – Он пожал плечами и, скривившись, пожаловался: – А я вот обгорел.
– Вижу.
Идиотский разговор, нужно послать его куда подальше и возвращаться к себе. Тип подошел поближе, осторожно прикоснулся к своему лицу, вздохнул и, высунув язык, провел по верхней губе.
– У меня сразу облазит. И температурить начинаю. Уже температура! Вот пощупайте! – Он стянул панаму и наклонился, подставляя лоб. Лоб был покатый, с прилипшими завитками светлых волос и тонким белым шрамиком над бровью. – Теперь заболею.
– Сочувствую.
А глаза у него плутовские, васильково-синие, с желтыми искорками смеха. Чушь это, уходить надо, немедленно, у меня слишком мало времени осталось, чтобы тратить его на курортный роман. Да и не тот это курорт, чтоб романы заводить.
– Не-а, не сочувствуете. Ни капельки. И если даже умру, то и слезинки не пророните!
– Идите вы к черту!
Он умрет? Это я умру скоро уже, с каждым днем все ближе и страшнее. А он… он ничего не понимает, шутит. Разве можно шутить со смертью? Я быстро шла по тропинке, стараясь успокоиться. Ведь, в конце концов, ничего не случилось, обычный разговор. Все так говорят, грозятся, а я… нервы, просто нервы.
– Девушка, да погодите вы! – Он догнал у самого порога, схватил за локоть, отпустил и даже отступил, поднимая вверх руки. – Все, все! Только не кричите!
– Я и не собираюсь. – Ладони у него и вправду горячие. И обгорел сильно, нужно этого раздолбая в медпункт отправить, и побыстрее.
– Вы извините, пожалуйста. – Он сгорбился, упираясь руками в колени, и задышал, как после долгого бега. А лицо знакомое, смутно так, сумеречно, на грани памяти. Ну да с памятью у меня плохо.
– Вы извините, я не хотел вас обижать, а обидел. Не знаю чем. Я всегда это чувствую. Ну, когда обижаю кого-то. – Он распрямился, держась руками за бока. – Форма не та… Жорка говорит, что я старый уже и скотина, а я не скотина, я просто не отдыхал давно. Хотя вам, наверное, неинтересно. Ну да вы ведь извините?
– Извиню.
– Не-а, не извинили! Не так извиняют!
– А как? – Он снова начал раздражать, нелепый, невозможный и надоедливый. Вот где, спрашивается, обещанный мне покой? Почему какой-то тип мешает предаваться скорбным мыслям?
– Вот! Теперь вы улыбаетесь! Значит, уже почти простили. А хотите, я вам стихи почитаю?
– Хочу.
Он смешной. И я тоже. Скорбные мысли! Сюда только тленность бытия добавить – и можно в философы
