Медальон льва и солнца

– Обидно, – согласился Семен.

– А потом вообще приключается эта история с болезнью и лекарством, которое вроде вылечить должно, а вместо этого убивает. Конечно, может быть, что и вправду несчастный случай, лекарство-то экспериментальное, но спорю на что хочешь – девочка решила, что маму отравили специально!

Спорить Семен не стал, пока у Веньки все логично вырисовывалось. Грязная история, куда ни копни – грязная. А небо над головою чистое, и прямо глаза от этой чистоты слепит, палит солнечным светом.

– Теперь дальше. Людочка из деревни сматывается, некоторое время занимается проституцией, а потом вообще исчезает. Так? А с другой стороны, если припомнить вторую потерпевшую, то в ее биографии имеем два заказных убийства – отца и матери… причем отец знаменитый: режиссер – первое совпадение, а потом и политик – еще одно.

– Полагаешь…

Венька и договорить не дал:

– Да уверен! Она за заказами стояла, мстила, и на панель пошла не столько ради денег, сколько ради нужных контактов… а сестрицу в живых оставила, чтоб та сполна жизни хлебнула! А когда не вышло, то… – Венька замолчал, выплюнул окурок и, раздавив ботинком, заметил: – Не выходит.

Оно и правда, концы с концами не вязались. Как там с заказными убийствами дело обстояло, Семен не знал, материалы бы почитать, биографии прояснить, даты сопоставить, тогда б, конечно, можно было бы и выводы какие-то делать. Но одно понятно – не могла Людочка сестру, если вторая покойница все-таки сестрой ей доводилась, убить. Она ж к этому времени сама трупом была.

– Ну ладно, – сдаваться Венька не собирался. – Хорошо, тогда еще вопрос – куда медальон подевался? С солнцем и львом? Надо искать… может, он и ни при чем, но искать надо!

Семен согласился. Надо – значит, надо.

– В общем, так… раз все равно приперлись, наведайся-ка в дом. Конечно, осматривать его осматривали, но все равно пошуршать стоит, мало ли, а вдруг… – Венька потер переносицу. – Ну а я… я в управление… Калягиной займусь и директрисою заодно… сестры-сестрички-подружки. Господи, ну до чего все запутано, а?

В кино мы так и не сходили, более того, Костик изменился.

 – Пойми, Басечка, дело серьезное, дело ответственное… – Он отводил взгляд, тер руки, точно пытаясь соскоблить невидимую грязь. – Я – человек творческий, но… обыватели, формализм мировоззрения, необходимость соблюдения некоторых аспектов общественного бытия… увы, увы, никто из нас не свободен в своих желаниях.

Никто не свободен… он собирается уйти, не навсегда – на время.

 – Я причиняю тебе страдания, но немного мужества, немного терпения… скоро мы будем снимать новый фильм, я позабочусь, Басенька, чтоб ты получила роль…

Страдания? Терпение? Я терплю Костика, мне стыдно за такую к нему неблагодарность, но его постоянное присутствие рядом раздражает. Он… он совсем не такой, каким казался вначале. Он любит говорить, много и долго, о планах, о былых и будущих наградах, о том, как тяжело в сегодняшнем мире талантливому человеку, и о том, что за границей работников искусства ценят, не то что у нас. Рассказывая о Праге, Париже, Будапеште, Берлине, он говорит не о городах, а о себе… он постоянно говорит о себе и, наверное, имеет на это право, потому что Костик – гений, признанный, заслуженный, народный, лауреат и номинант. Рядом с его именем много слов. Тяжелых, гранитно-серо-торжественных и совершенно не подходящих Костику.

 – Не сердись, Басечка, но так будет лучше для нас обоих, – сказал он на прощанье, касаясь щеки холодными губами. – Завтра я приду.

У него в руках саквояж, вместительный, из светлой кожи, перетянутый ремнями и украшенный разноцветными пятнами наклеек. Костик подымает его двумя руками, тащит к двери, за которой его уже ждут.

Человек в черном пальто, от Бориса Михайловича. Я снова подсматриваю, хотя почти ничего и не видно: две тени на площадке. Машина у подъезда. Снег.

Тишина.

Семен

Дом был старым и заброшенным, с высоким фундаментом, испещренным мелкими трещинами, темными стенами, в которых вяло поблескивали темными же, непрозрачными стеклами окна. К рамам белой шелухой прилипли остатки краски, а дверь на проржавевших петлях просела, и из узкой черной щели над нею ощутимо тянуло тленом. Семен огляделся. Надо же, а с того, прошлого визита дом запомнился куда более… живым, что ли? Вот и крапива у сарая вроде не такой высокою была, а яблоня – наоборот, не такой низкой, разлапистой, с перекрученными ветками и мягкими листочками.

У самого забора грязно-желтым пятном выглядывал из травяной щетины резиновый мячик, сдутый и давным-давно вросший в землю, но не до конца, а ровно до половины. Рядом со ступеньками из полусгнившего деревянного ящика торчали запыленные бутылки, треснутые, сколотые или и вовсе разбитые, брошенные так, чтоб убрать потом, но так и не убранные.

Как и в тот раз, дверь поддалась с трудом, пришлось долго ковыряться с замком, а потом налегать плечом на влажную, траченную древоточцем и лишайником древесину да надеяться, что та не треснет. В сенях воняло гнилью и сырой тканью. И лампочка не горела, пришлось фонарик доставать. Правда, Семен не особо надеялся найти здесь что-нибудь, ведь осматривали же и дом, и участок, только без толку.

Круглое пятно света скользнуло по грязному полу, по плоскому ящику, в котором хранили старую обувь, по резиновым сапогам, почему-то в ящик не попавшим, по облезлой стене и меловой дорожке обвалившейся известки. По следам – оказывается, в тот раз натоптали. Вот эти, крупные, Семеновы, а рядом, которые поменьше, зато со сложным узором – Венькины, а вон те, полустертые, и те, которые с копытцами каблуков, стало быть, ребятам принадлежат.

Больше в сенях не было ничего интересного, впрочем, как и в комнате. Старая мебель, покрытая слоем пыли, тяжелой, влажноватой, как и все в доме, прикипевшей к дереву. Пустые горшки на подоконнике, трюмо в углу и перечеркнутое трещиной зеркало, низкий диван, швейная машинка с черным колесом, шкаф, дорожка и меловые следы на полу. Беспорядок.

Та же заброшенность в других двух комнатушках – одна совсем крохотная, слепая да ко всему с перегоревшей лампочкой, вторая чуть побольше, с узким, точно бойница, окошком и широкой кроватью, на сетке которой валялся матрац. Семен попытался его поднять, но матрац, затрещав, разъехался пополам, выдохнув облачко едкой вонючей пыли. А следом откуда-то из глубины дома раздался знакомый веселый голос:

– Эй… есть тут кто? Ау! Выходи!

Жукова Семен нашел в большой комнате, тот, оседлав стул и положив руки на спинку, раскачивался, на что стул отзывался долгим раздраженным скрипом.

– Я так и подумал, что это ты. Привет. – Жуков дружелюбно протянул руку, потом почесал нос и, оглушительно чихнув, пробурчал: – Ну и грязища! Тут что, и вправду кто-то жил?

– Что ты здесь делаешь?

– Ну… – Жуков опять чихнул, мотнул головой, потрогал пальцами переносицу, вдохнул-выдохнул и, удовлетворенно хмыкнув, произнес: – Так. Любопытствую.

На любопытствующего он походил мало, точнее, совсем не походил. И вообще нечего на месте преступления любопытствовать, особенно таким вот наглым, даже нахальным типам, для которых ничего святого нету. Да и странно, что это ему в доме понадобилось, именно в этом доме и именно тогда, когда Семен решился его осмотреть.

– Да ладно тебе, не хмурься, я вообще по делу. – Жуков поднялся, как-то неловко покачнулся, едва не упав, и тут же снова сел. – Извини, что-то опять неладно… будь оно неладно. А вообще странно это, правда, когда вдруг из ладно неладно становится?

Семен ни черта не понял.

– Я это, заговорился, наверное. Вообще хорошо, что ты тут, я звонить хотел, а тут такое совпадение.

– Ты в доме-то что делаешь?

– Клад ищу. – Жуков потер переносицу раскрытой ладонью. – Вот не поверишь, всю жизнь мечтал клад