хочет жениться на ней. А вот она вполне могла…
– Поверить?
– Вот именно! – воскликнул Бехтерин. – Маленькая жадная девочка, которой кажется, будто ухватила птицу счастья за хвост. А тут родственники, и все против… резко против, отговаривают, почти в истерике бьются. Вот если бы отвлечь их внимание на что-либо иное… ненадолго, недели на две… до свадьбы.
– Радикальный способ.
– Зато действенный, – Бехтерин поднялся. – Никто ведь и не пытался подумать на Александру, они с Любашей знакомы не так давно, причин для неприязни или, тем паче, убийства, нет. Обычных причин.
– Ага, но есть необычные. Василий Никитич, вы уж меня простите, – тон Петра был ласков и спокоен, отчего Левушке сделалось смешно, он даже отвернулся, чтобы скрыть от Бехтерина неуместную улыбку. – Но в рассуждениях ваших скрывается небольшая нестыковка. Если бы ваша кузина умерла, а она имела все шансы на это… то в данном случае свадьбу отложили бы.
– Но она же не умерла, – возразил Василий. – И вряд ли умрет.
Левушке показалось, что последнюю фразу Бехтерин произнес с явным сожалением.
Александра
Я попала под дождь, вымокла до нитки, но была при этом совершенно счастлива. Ливень словно бы вычистил ту неприязнь, что окутывала меня в последнее время даже вне дома, поэтому возвращалась я с некоторым сожалением, которое при виде Ольгушки, с печально-отрешенным видом перелистывавшей альбом с репродукциями, усилилось в разы.
– Привет, – взгляд ее был привычно ясен и чист. – Дождь, правда?
– Правда, – я постаралась выдавить из себя улыбку, превозмогая непонятное чувство вины перед Ольгушкой. – Вымокла вот. А ты что делаешь?
– Картины смотрю. Я люблю картины. И открытки, но картины все-таки больше, – Ольгушкина ладонь бледным пятном лежала на темной странице. – Хочешь, вместе посмотрим?
– Мне… переодеться бы.
– Да. Иначе простудишься. Но я с тобой пойду, можно?
Очень хотелось ответить «нельзя», запретить, откреститься от тихого Ольгушкиного безумия, но поступить подобным образом не хватило духу.
Она сидела на кровати в обнимку со своим альбомом, терпеливо дожидаясь, пока я переоденусь. А дождавшись, счастливо улыбнулась и, раскрыв альбом на середине, ткнула пальцем в фотографию.
– Правда, они похожи?
– Кто? – На снимке Мадонна – снова Мадонна – обнимала младенца Иисуса, с печалью в очах взирая на мир.
– Портреты. И люди тоже. Кажется, что разные, а на самом деле одинаковые. Только ты никому не говори, потому что решат, будто и ты с ума сошла. Они когда не понимают чего-то или кого-то, называют сумасшедшим, а на самом деле все не так, – Ольгушка ласково погладила альбом. – На самом деле безумен тот, кто не только видит, но говорит о том, что видит.
– Не понимаю.
– Это потому что теперь ты – как все, – печально добавила она. – А раньше другой была. Жаль. Но ты не думай, я не в обиде, мама говорит, что ты сука и хитрая стерва.
– Неужели?
– Мне кажется, – Ольгушка пропустила мою реплику мимо ушей, – что ты просто не понимаешь, что видишь. Вообще я предупредить хотела. Они не такие, какими кажутся…
– Кто?
– Все. Тебе не позволят убежать… мне не позволят убежать… одной Мадонне не выжить. Это грустно и непоправимо. Не хочется умирать, там, наверное, холодно. Ты… ты не ходи за мной, хорошо? А то мама ругаться станет. И нож спрячь получше.
– Какой нож?
– Этот, – Ольгушка подняла подушку, демонстрируя полиэтиленовый пакет с ножом внутри, короткий, какой-то тупорылый, почти игрушечный с виду.
– Извини, я не хотела… случайно подняла, а он здесь. Но ты не бойся, я никому не скажу… я умею молчать, честно.
В светлых Ольгушкиных глазах переливалась многоцветьем радуга безумного счастья… а мне кажется, что я действительно сошла с ума.
Не сошла, вот он, нож, лежит, просвечивает сталью сквозь прозрачную пленку полиэтилена, можно рассмотреть и рукоять из темного дерева, и плоский пятачок обуха, и круглые стальные заклепки… и кровь. Я ни на секунду не усомнилась, что нож тот самый, которым ранили Любашу, но вот как он оказался в моей комнате?
Принесли? Несомненно. Но вот кто? Ольгушка? Сама подбросила и сделала вид, что нашла? Тогда выходит, что это она Любашу… невозможно. Или все-таки возможно? Ольгушка безумна, пусть все считают ее тихой и безвредной… вот именно, что безвредной, Ольгушка и мухи не обидит.
Или обидит?
И что будет со мной, если нож найдут здесь, в моей комнате? Кто поверит, что его подбросили? Нужно идти к Деду или к Игорю. Дед, может, и выслушает и даже прислушается, внуку я неприятна, он будет рад получить очередное подтверждение собственной правоты.
Проклятие! Выкинуть и забыть? Закопать в саду? Подбросить кому-нибудь еще? И дрожать каждую минуту, ожидая, что Ольгушка нечаянно поинтересуется, куда я подевала нож? Кстати, о нечаянном, а не в том ли дело, что Ольгушка гораздо более нормальна, чем пытается казаться?
С другой стороны, была больница, и долгое – лет пять, а то и больше – существование под врачебным присмотром, и диагноз, и карточка, и таблетки, которыми ее заботливо закармливала Евгения Романовна. Не понимаю, ничего не понимаю… а нож Деду отдам. Он единственный поймет, что мне не было резона убивать Любашу. И завернув пакет с ножом в газету – так, мне показалось, будет надежнее, – я спрятала его в кроссовок, а кроссовки – в коробку. Ничего умнее в голову не пришло, я лишь надеялась, что Дед появится вечером и избавит меня от необходимости принимать решение.
Но когда я спустилась к ужину, место Ивана Степановича пустовало. Значит, не вернулся из города или вообще решил прекратить игру, а про меня забыл… бывает, про меня вообще редко помнят.
– Добрый день, вы, наверное, Александра? – крупная, рыхловато-бледная девица близоруко щурилась. – А я Татьяна. Нас не представили, я днем приехала.
Она была не столько некрасива, сколько убийственно невыразительна: размытые, точно оплывшие черты лица, собранные в хвост волосы, растянутый свитер какой-то полудетской расцветки и вялая холодная рука.
– Татьяна у нас студентка. Отличница. Гордость семьи, – Мария почти нежно обняла сестру за плечи. – Дед ее любит, а она вот Деда избегает… дурочка.
– М-маша… – Татьяна залилась густым румянцем. – Перестань, пожалуйста.
– Ох, простите, все время забываю о том, что принято называть приличиями…
Пользуясь моментом, я отошла. Слушать перепалку сестер не было ни малейшего желания, кроме того, мне хотелось понаблюдать за Ольгушкой, попытаться понять, в самом ли деле она настолько безумна, какой пытается казаться, но то ли опыта не хватало, то ли наблюдательности – Ольгушка вела себя обычно. Тиха, незаметна, трогательно красива… да, единственно, что можно сказать – с каждым днем, проведенным вне больницы, она становилась все более очаровательной.
Ольгушка не похожа ни на кого из Бехтериных, она словно бы сама по себе, точнее сама в себе, а я по другую сторону ее мира.
Не понимаю. И она меня тоже.
