Проклятие двух Мадонн

поскорее убраться с холода, и думала о том, сколь неприглядно в дожде кладбище, маленький пятачок земли, обнесенный оградой, серые кресты с желтыми оспинами лишайника, выщербленные буквы и над всем – плачущий ангел.

– Земля ему пухом! – пробормотала Анисья. Слова священника тонули в дожде, сливаясь с многоголосым шепотом капель, а может, Настасье просто казалось, что сливаются, но она не слышала… смотрела.

Лизонька в трауре бледна, волосы, и те будто выцвели, вымокли, поблекли в цвет грядущей зиме, а на маменькином лице тяжелой паутиной проступили морщины… Анисья седовласа и неуклюжа, похожа на курицу-наседку, священник – на толстого грача, нервно взмахивающего крыльями-рукавами… сама же Настасья… она не знала, на кого похожа, и знать не хотела.

В доме тепло и непривычно тихо, задернутые тканью зеркала, задушенные занавесями окна и аромат духов, тяжелый и неуместно-праздничный.

– Боже, ну до чего не вовремя. – Маменька бросила перчатки на столик. – Все менять, абсолютно все… приглашения разосланы… платье… хотя платью как раз ничего не станется, но сам по себе факт… и вот увидишь, станут говорить, выверять, выдержан ли траур. Настасья, переоденься, господи, где ты так умудрилась измазаться? И не спорь, не время, у меня, кажется, от этих волнений мигрень началась…

Черных платьев больше не было, и Настасья надела единственное, которое с некоторой натяжкой можно было бы назвать траурным, из темно-синего китайского шелка, а спустившись вниз, застала гостя. Дмитрий Коружский на правах жениха бывал в доме часто, но сегодня видеть его было особенно тяжело, будто бы из разрытой могилы поднялись, воскресли прежние воспоминанья. Должно быть, поэтому на приветствие Коружского Настасья ответила невежливо – кивком, да и села подальше, в самый угол комнаты.

– Траур ночи отливает синевой грядущего рассвета, тогда как солнце непривычно черно…

– Вам не кажется, что поэтические сентенции в данный момент неуместны? – жестко поинтересовалась маменька. – Поверьте, горе наше глубоко и искренне, однако существующие обязательства… вступают в некоторое противоречие с общественной моралью.

– Я уважаю ваше горе, сударыня, – Дмитрий ладонью коснулся груди. – И все же мне не хотелось бы переносить свадьбу… тем более, полагаю, будучи женщиной разумной, вы понимаете неустойчивость вашего положения.

– Вы намекаете…

– Я говорю прямо: ваш супруг, несмотря на все мое к нему уважение, не умел обращаться с деньгами, и на настоящий момент долги ваши превышают даже стоимость данного поместья. Неужели вы полагаетесь на милость кредиторов? Да завтра же на пороге вашего дома будет очередь из тех, кто имел неосторожность одолжить мсье Николаю денег на его безумные прожекты.

Настасья слушала, втайне поражаясь тому, что Дмитрий смело и вслух, не стесняясь ее с Лизонькой присутствия, говорит о вещах столь возмутительных и страшных, а маменька не спешит отослать их с сестрой прочь.

– И что вы хотите?

– Свадьба состоится, как назначено. После свадьбы вы, Лизонька и Анастаси переедете в мой дом, к сожалению, это поместье придется продать, оставшиеся деньги я готов положить в банк на имя моей супруги либо ваше, по выбору.

– И все? – маменька была удивлена.

– А вы полагали, что я потребую душу? Увы, мадам, я не дьявол, а всего лишь человек…

Игорь

– Да ни при чем здесь я! – Татьяна кричала, выплескивая гнев. Некрасивая. Всегда была некрасивой, а теперь как-то особенно. Игорь словно впервые увидел и нездоровую одутловатость, которая, вместо того чтобы разровнять кожу, как бы выталкивала ранние морщины наружу. И темные припухлости под глазами, и крупные, чуть вывернутые ноздри, и плывущую, бесформенную линию губ. Даже эмоции у Таньки были какие-то приглушенные, серовато-невыразительные.

Поговорить с ней Игорь решил сразу по возвращении из клиники, все-таки если Сашка права, то кокаин в коньяке был именно Татьянин.

Танька и кокаин… несочетаемая пара. Узнай Дед, умер бы… а может, оттого и умер, что узнал слишком много? И дело не в деньгах, а в вот таких маленьких тайнах, о которых говорил Всеволод Петрович?

– Ну пойми же ты, я его не травила! – устав кричать, Татьяна села в кресло. Вялые ладони на широких подлокотниках, бисерная фенечка на запястье и мешковатый свитер. Не по сезону одежда, но Танька, стесняясь своей полноты, всегда любила такие вот бесформенно-бесцветные наряды.

– Не знаю, чего тебе эта стерва порассказывала, но Деда я не травила. Ну сам посуди, на кой мне так подставляться? Думаешь, один ты такой умный? Менты тоже докопаются, не сегодня – завтра или послезавтра… и что мне делать, а? Они ж не поверят, Игорь, не поверят… – Танька вдруг всхлипнула. – А я не хочу в тюрьму. Этот старый козел всех обманул, сначала деньгами тряс перед носом… морковка для осла, а мы, как табун ослов за этой морковкой. Вправо? Пожалуйста. Влево? Как будет угодно… лишь бы добраться. Вот и не выдержал кто-то… молодец. Я его расцелую. Что смотришь? Думаешь, какая я неблагодарная? А ты, Гарик, благодарный? Тебе он жизнь не искалечил морализаторством своим?

Она снова переходила на крик, но тут же голос, не выдерживая напряжения, срывался, падал до нервозного шепота. Бледно-серые глаза блестели ненавистью, и Игорь вдруг подумал, что женщина, сидящая в старом кресле с резными подлокотниками, совершенно ему незнакома. Это не Танька. Та добрая, застенчивая и робкая, та стесняется носить короткие юбки и не ходит на танцы. Та навечно приговорила себя к диете, но обожает шоколад… Та умеет смеяться громко и заразительно, скидывая серую обреченность навязанного кем-то образа, и не умеет ненавидеть.

Эта же незнакомка была чужда и неприятна каждой своей чертой, однако Игорь отчего-то продолжал сидеть и слушать ее полубессвязный истеричный лепет.

– Он же всех поломал, Игорь. Всех! Берта замуж выйти хотела, помнишь? И счастливая-счастливая была, прямо светилась вся, да и Илья Федорович тоже, а Дед взял и запретил. Зачем?

Ради светлой памяти покойного супруга тетушки Берты. Неприятная история. Семейный ужин, чопорно- строгий, надменно-аристократичный, завершающим аккордом чаепитие в антураже серебра и фарфора. И разговор. О долге, чести, достоинстве. Тетушкина восковая бледность, случайно опрокинутая набок чашка, темное озеро чая по крахмальной белизне скатерти. И несостоявшаяся свадьба.

Дед сказал, что выходить замуж в таком возрасте не только бесчестно по отношению к умершему супругу, но и смешно. А его поддержали, просто из страха поссориться, потерять поддержку, и Илья Федорович как-то разом перестал приезжать в гости.

При чем здесь это? Давно уже, в прошлом году или в позапрошлом… все уже и думать забыли.

– Или твой развод, ты все пытался-пытался развестись, а Дед был против. Это неприлично бросать больную жену. Это плохо. Это не по-родственному. – Татьяна сжала подлокотники. Белые фаланги пальцев ясно выделялись на темном дереве, равно как и круглые, почти идеальные шары суставов. – Любаше карьеру зарубил. Думаешь, она не знает, отчего с ней работать не хотели? Не потому, что она страшная, а потому, что за нею Дед, связываться с которым себе дороже. Моделей полно… Молчишь? Слушаешь?

Игорь слушал. Не хотел слушать, но продолжал. Выпить бы, коньяку… хотя бы даже с кокаином. В бокал на два пальца, и согреть в руке, вдохнуть тягучий аромат, обещающий тепло, которого больше не осталось в доме.

А Татьяна замолчала и сразу как-то осунулась, осела, расплылась аморфной массой серости, в которой всего-то два ярких пятна – румянец на щеках и синий бисер на запястье. Игорь отвел взгляд, неудобно быть свидетелем чужой слабости или болезни.

– Думаешь, я истеричка? – Тихий голос, робкий взгляд, и в глазах никакого блеска, сплошная муть, будто вода в старой луже. – Думаешь, раз сижу на коксе, то совсем нервы ни к черту? Да ты присмотрись, все тут рады, что старик окочурился, а если и сука твоя белобрысая, к которой ты клинья подбиваешь, следом на тот свет уйдет, вообще праздник устроят. Танцы на костях… весело будет, Игорек… даже не