Димка тряхнул головой, прогоняя наваждение. Палыч, двор между двумя школами – давно было. И сплыло. И вдруг теперь вынырнуло.
Что общего у Серафимы Ильиничны, пятьдесят-какого-то-там года рождения, и Андрея Павловича Аркашина, умершего пять лет тому? Оба учителями были? И что? Попадались в Димкиной практике и прежде учителя, но совесть молчала. А тут вдруг и...
– Вы к кому? – поинтересовалась вахтерша в фрондерских очках с желтыми стеклами. Очки съезжали на кончик носа, и смотрела дамочка поверх стекол, с пренебрежением и злостью.
Димыч не стал пускаться в объяснения, вытащил ксиву, сунул под нос и спросил сам:
– Серафима Ильинична тут работала?
– Фи-и-и-ма? – тоскливо протянула вахтерша, снимая очки. – Ну тут. Она умерла.
Ну и о чем дальше спрашивать? О том, кому она, заслуженная учительница, награжденная памятными дипломами и одной медалью, насолила? Причем насолила настолько, что даже после смерти ее не отпустили?
– Фима была человеком старой закалки, – вахтерша по-своему расценила Димычево молчание. – Понимаете, у нас школа особая. Гимназия! Элитная. А она вела себя, как будто в совковой находится. Ей объясняли и объясняли, но без толку.
Значит, были конфликты. Интересно, с кем? Палыч вот вечно конфликтовал с родителями, которые приходили жаловаться на Димку и на других, кто тоже дрался. И с властями конфликтовал, потому что, кроме Палыча, родители шли к властям и власти требовали ограничить свободу воспитанников. И с воспитанниками, не желавшими свободу ограничивать и ненавидевшими Палыча за попытки.
– Вам бы к Елене Викторовне, – подсказала вахтерша, водружая очки на нос. – Второй этаж. Двенадцатый кабинет.
Спасибо Димыч говорить не стал, вдруг разозлившись и на вахтершу, и на школу, и на себя —дурака сентиментального. Нужно было не сюда ехать, а на Палычеву могилку. Меньше движений, больше смысла.
Вместо этого он поднялся по лестнице – ступени покрыты широким, мягким ковром. Минул картинную галерею, обошел два дерева в солидных кадках и без стука открыл дверь кабинета, рявкнув:
– Милиция.
Женщина, сидевшая за столом, оторвала взгляд от бумаг и, ткнув когтистым пальчиком в кресло, велела:
– Садитесь. Одну минуту.
Ждать пришлось минут пять. Нарочно томит? Показывает, что он, Димыч, никто? Заставляет нервничать, дергаться, озираться, давит роскошью кабинета, заслоняется узким прямоугольником монитора и рядами разноцветных папок.
И сама-то соответствует месту: деловитая и холеная. Узкое лицо с тонкими губами, острый подбородок и высокий лоб. Волосы стянуты в тугой узел, из которого торчат палочки-заколки. А одна прядка выбилась, легла на щеку.
– Вы насчет Завдеева? – Наконец Елена Викторовна соизволила обратить внимание на посетителя. – Произошедшее, конечно, печально. Однако вынуждена заявить, что школа не несет ответственности за действия учеников вне стен школы.
Апогей официоза. Ей бы отчеты в прокуратуру писать. Ровно, красиво, сухо. Слушал бы и слушал.
– Я по поводу Серафимы Ильиничны.
– Да? – теперь она позволила себе удивиться. Актриска малого театра элитной школы. – Мне казалось, что дело закрыто.
– И открыто. Ввиду новых обстоятельств.
Димыч нарочно не стал уточнять, что обстоятельства эти к смерти отношения не имеют, во всяком случае, не доказано пока, что имеют. А значит, считаются условными.
– Ну что ж... конечно, я буду рада оказать всяческую помощь следствию. Серафима Ильинична проработала в гимназии три года и еще двадцать лет в школе до того, как та стала гимназией. Она зарекомендовала себя как работник обязательный, ответственный...
Врет. Не любила она Серафиму Ильиничну, а та платила той же нелюбовью завучу Леночке, потому что не видела никакой Елены Викторовны, потому что не привыкла, чтобы в завучах да на ответственных постах такие профурсетки восседали. Только Елена Викторовна в жизни не признается, что Димычевы догадки верны. Будет петь дифирамбы и лить меды, сладостью затирая тени войн.
И Димыч, подвинувшись вплотную к столу, тихо спросил:
– А если правду?
Поняла. Дернулась, но не отпрянула. Взгляд выдержала и даже улыбнулась.
– Что ж. Можно и правду. Какую именно хотите услышать? Да, у нас случались конфликты. Да, это я была инициатором ее увольнения. Нет, я не испытываю сожалений по поводу сделанного. Каждый отвечает за себя, а я еще и за школу.
Ошибся ты, Димыч. Ну и к лучшему, пусть дамочка говорит, а ты слушай.
– Вы не против, если я закурю? Только будьте добры, закройте дверь. Парадоксальная ситуация, понимаете ли. В школе абсолютный запрет на курение, а я вот никак... – она виновато пожала плечами и достала из ящика стола коробку.
Дверь Димыч закрыл, молча – плевать он хотел на разрешения и запреты – достал пачку «Мальборо» и щелкнул зажигалкой. Несколько мгновений молча дышали дымом.
– Она была советской учительницей, – наконец нарушила молчание Елена Викторовна. – Не подумайте, что это упрек... нет, в прежней школе это был единственный путь выживания. У нас все помнят о правах детей, но никто не задумывается, на что эти дети способны. Вы ведь никогда не работали в школе?
– Нет.
Кивнула, стряхивая пепел в бездымную пепельницу.
– Дети пьют, курят, трахаются в школьных туалетах, дерутся, сбиваются в стаи... это страшно на самом-то деле. Ты им двойку поставишь, они тебя в подворотне встретят. Пугать милицией? Не боятся. Они же несовершеннолетние... господи, да я радуюсь, что наша школа гимназией стала! Что весь этот сброд остался за ее стенами, что сюда приходят только те, кто может себе позволить.
Взмах руки, лицо вполоборота, чтобы он, Димыч, оценил всю красоту игры.
– Тогда, в прошлой школе, Фимино упрямство, несгибаемость, несговорчивость и бесстрашие помогали управляться с ними. Ее боялись. Ведьмой называли...
– Как?
– Ведьмой. Это намеком на характер. А характер у нее был кремень. И поэтому, конечно, когда школа стала гимназией, Фимочку пригласили на работу. Вот тут-то и вышло, что характер ее...
– Не прижилась?
– Именно. Не прижилась, – Елена Викторовна выбралась из-за стола. – Она не желала понимать некоторых нюансов работы... инновационные технологии, эксприментальные методики – это все от лукавого, у Фимы были свои, обкатанные годами, апробированные на десятках и десятках учеников. Я не говорю, что плохие, но...
– Но неподходящие для вашего заведения.
Кивнула.
– И чем дальше, тем хуже. Сначала давление на учеников. У некоторых случались истерики, и,
