Он чувствовал, что ему все труднее лгать Лизе, прикидываться. Какие-то изменения происходили в нем. В ее обществе он обмякал, становился разговорчивее, податливее. Думал, что годы виноваты, от старости это, наверное. Раньше он злился на всех, тайно радовался чужой боли. Теперь это стало проходить. Он даже посочувствовал в душе Эде Мокееву, брошенному мужу. Потянуло его однажды взглянуть на Эдю. И, повинуясь безотчетному любопытству, выбрал время, когда Лиза работала, пошел к дому, сел на лавочке напротив – дожидаться, когда Эдя с работы пойдет. Дождался. Эдя торопливо прошел мимо. Назаров поглядел ему вслед. Хотелось окликнуть, но удержался. Чго он Эде скажет? С Лизой поделился, не смог от нее утаить.
– Не утерпел, – сказала она. – Ну и что теперь?
– Да ничего. Человек как человек. Очки носит.
– Машина, а не человек, – сказала Лиза сердито. – И не ходи ты больше туда.
– Ладно. Нужен он мне…
Заметил, что старик Комаров приглядывается к Лизе. Как-то остановил тот ее, забормотал что-то, руками замахал.
– О чем беседовали? – спросил Назаров настороженно.
– Смешной старикан, – сказала Лиза. – Меду предлагал. А ты чего взъерошился? Или не в ладах?
– В ладах. Только ты плюнь на него. Сволочь он.
Предложил Лизе уйти с частной квартиры, к нему перейти. Пообещала, но не торопилась. Присматривалась. Теперь вот уехать надумал. Он, Назаров, сам предложил.
– А куда торопиться, Виктор? Чем тут плохо?…
Устал Назаров от дум. Закрыл глаза и задремал незаметно. Увидел: идет к нему Комаров в зеленой шляпе, покачивается, в руке котелок с медом несет.
– Угостить тебя, парень, хочу по-свойски.
– Катись к дьяволу, старый хрен.
Смеется Комаров, котелок протягивает, в нем мед кипит, ярится, пузырьки в нем, как в шампанском, поднимаются. И видит Назаров, что не мед это, а золото расплавленное, горячее. И замерло все в Назарове, не может оторвать взгляда от котелка. А старик смеется, трясет головой, руку вперед тянет. Вот уже через весь двор протянулась жилистая рука, котелок прямо перед самым назаровским носом качается. Не выдержал искушения Назаров, захотелось золота хлебнуть. Ложку из-за голенища выхватил, зачерпнул, в рот сунул. Потекло золото по жилам, не обожгло, но чувствует: застывать стало. И вот уже не может Назаров ни рукой, ни ногой шевельнуть затекло тело золотом, набрякло, каменным стало. Удивился Назаров: ведь ложку только и выпил. И вдруг откуда-то сбоку Лизино лицо выплыло. В мохеровом платочке красном, глаза смеются. Кивает Лиза Назарову: пей, мол, еще. Губы шевелятся у Лизы, а слов нет. А Комаров и ей ложку сует, капли с ложки падают на землю, шипят. И старик шипит:
– Трудовой медок. На-ка, не бойся.
Хочет крикнуть Назаров: «Не пей, Лиза, отрава это. На всю жизнь отрава!» Но не может: залило золото глотку, колом холодным в горле стоит. Выпила Лиза, сморщила лицо, отвернулась от Назарова. И голос вдруг появился у нее:
– К Эдьке пойду, – сказала она.
А Эдька – вот он, сидит над чертежом, шепчет:
– Вижу, все вижу. Телескоп у меня знатный, золотой телескоп. Купи его, Назаров. Ты же можешь. Ты все можешь купить, что захочешь. Возьми телескоп, отдай Лизу, я ее в магнит превращу.
Молчит Назаров, пробка в горле мешает. А Комаров ему уже вторую ложку в рот вливает, приговаривает:
– Убил, да?…
Вздрогнул Назаров, очнулся, вывалился из забытья. Секундная стрелка успела только один круг пробежать. Давно заметил: утренние часы медленно тянутся. Сон вспомнил, усмехнулся: «Чудно». Не боялся таких снов Назаров. Потел только, когда самолет горящий во сне видел, летчикову голову оторванную. И яви боялся Назаров, взглядов чужих, пристальных, внимательных, спрашивающих. Не любил в кино ходить, без дела по городу шляться. Лизу отговаривал: «Ну, что там в кино смотреть? Давай лучше дома посидим, посумерничаем».
Когда на поезд билеты покупать собрались, Лиза удивилась:
– Почему не вместе?
– В Курск надо съездить, – сказал Назаров. – Родичи там у меня, давно не видел.
– Ну как хочешь, – обронила Лиза. Обиделась, наверно.
Наврал ей опять. Никаких родичей в Курске не имелось. Нельзя им вместе ехать. Не должна еще Лиза знать его тайну. Рано. А почему рано? До каких пор он будет врать ей? Всю жизнь? «Ненастоящий». Восемь лет он ненастоящий? Или всегда был таким?
Хитрил. В детстве это чаще удавалось: хитрить и подличать. У мальчишек была игра – под плот нырять. Кто дольше просидит. Он был послабее всех, высиживал секунд десять. Страшно было держаться за ослизлые зеленоватые бревна, пулей вылетал из воды под ребячий гогот: «Слабак!» Как-то ему повезло: уцепился за бревна с выщербинами, голова в щели поместилась, рот наружу вылез. Дышать стало можно, а сверху незаметно. Обрадовался, просидел целую минуту. Вынырнул героем, а тот парнишка, что до этого случая рекорды ставил, рассердился, полез в воду да и захлебнулся. Мужики его из-под плота вытаскивали чуть не час. Потом этот пацан Витькину дыру нашел. Били его компанией. Тогда и стал он поджигалки портить, стволы у них насекать изнутри, чтобы наверняка взрывались опасные игрушки.
Лизе врал. Рассказывая о детских годах своих, выставлял себя на первый план. До того завирался, что сам себе верить начинал: метилось – так оно и было. А было-то совсем не так. Плохо было, подло, скверно, как в воде под плотом, обросшим мхом, под тяжелым черным плотом, закрывающим воздух и солнечный свет. Женьшень он так и не нашел. Десять лет каждый отпуск проводил в лесу. Но не мелькнул корень
