осколками графина. Пришла ясность, трезвость, вернулось спокойствие. Сел рядом Барбаш, вдвоем они внимательнейше прочитали то, что наконец— то нашли. «Командирам кораблей, старшим помощникам. В последнее время замечены случаи непреднамеренного нарушения приказа о допуске к увольнению только тех старшин и матросов срочной службы, которые безупречным поведением на корабле доказали, что их поведение на берегу будет столь же безупречно. Так, некоторые офицеры — командиры подразделений увольняют лиц, нарушающих корабельный распорядок и т. п. С подобной практикой необходимо покончить. Оперативный дежурный штаба ЧФ капитан 2 ранга Ласточкин». И далее: дата, время, передал старший матрос Курмач, принял старшина 2-й статьи Антипов. А ниже на целую страницу фамилии тех на кораблях, кому Антипов продиктовал эту дикую, неправдоподобную и страшную телефонограмму. Необыкновенный во всех отношениях документ! Не дело оперативного дежурного составлять и отправлять такие распоряжения, не упомянув должности и фамилии начальника, ответственного за увольнения, в данном случае самого Барбаша, а если брать выше, то и заместите ля командующего флотом по строевой части. Другая тут дикость: время отправления телефонограммы — для по следующей передачи на корабли — выбрано провокационно точно: 17.05, то есть тогда, когда книги увольнений везде подписаны, когда до команды «увольняющимся построиться» осталось менее сорока минут. Командиры, кто поумнев и понахальнее, расписались под телефонограммой и живо сообразили, что исполнять распоряжение не следует. Остальные — к ним можно причислить и умных, которых стеснял ожидавшийся на «Ворошилове» Долгушин и пребывающий на «Кутузове» командующий, — остальные свято выполнили указанное. Командиры башен, батарей и групп, начальники служб начали стремительно прочесывать строй увольняющихся, доводя число их до минимума. Ограниченность времени не позволяла искать какие— либо резонные или уставные поводы к тому, чтоб выводить из строя матросов, не было времени даже на элементарные придирки. Людей лишали увольнения в самый последний момент, не приводя объяснений, грубо, кратко, унизительно. Ласточкин (Долгушин знал его немного) ни сочинить, ни отправить самолично такую провокационную депешу не мог. Смена оперативных — в 12,00, Ласточкину позвонили, и он возмутился, когда узнал, что приписывают ему. Уверял, что от телефона прямой связи с эскадрой не отходил. Старший матрос Курмач, допрошенный им, эту телефонограмму не передавал. Мичман нашел старшину 2-й статьи Антипова, побелевшими губами тот подтвердил: телефонограмму выслушал он, по этому вот телефону, голоса Курмача не знает. «Под суд!» — заорал Барбаш. Позвонил заместителю командующего флотом по строевой части, к телефону подошла супруга, прошипела с яростью, что в пять утра добрые люди спят. «Анюта, это я, Илья, толкни— ка своего…» — мягко попросил Барбаш. Заместитель командующего в резкой форме заявил, что к телефонограмме оперативного он, разумеется, никакого отношения не имеет… — Нет смысла, не звони, — сказал Долгушин, когда Барбаш вновь потянулся к телефону, на этот раз будить командующего эскадрой. Подумал бегло, что Илья Теодорович может быть угодливым до приторности, но может и накричать на адмирала, были такие случая, не на всякого адмирала, конечно. — Не найдем мы автора этой цидули. Позвонили — и все. Кто позвонил — никогда не узнаем. Они обменялись быстрыми взглядами и поняли друг друга: между ними уже устанавливалось согласие в том, что ни словом, ни бумагою выразиться не могло, потому что бумага требовала подписи, а слово — действия. Последняя фраза Ивана Даниловича означала: Манцев нарушил жизнь эскадры, возникнув непредвиденно, недозволенно, и жизнь, восстанавливая себя, действует так же недозволенно, стихийно, скрытно как бы. — Кому— то еще этот Манцев — вот так! — сказал все— таки Барбаш и полоснул по горлу пальцем. Так или иначе, но телефонограмма дело свое сделала. Командующий эскадрой вынужден теперь подтвердить свой приказ о «мере поощрения» — со всей силой и жестокостью подтверждения, Или отменить. И сразу наступит ясность.
Бухта Северная, крейсер «Кутузов» под флагом командующего эскадрой, 8 августа, море — штиль, ветер зюйд 3 балла, время — 15.25. Долгушин и Барбаш вошли в салон командующего. Сесть им не предложили. Дело должно решиться оперативно, то есть быстро, но с отчетливым пониманием последствий от непродуманной быстроты. Сидел, кроме командующего, начальник штаба эскадры — в углу, таясь в тени; синие шторки на задраенных иллюминаторах, синий китель начальника штаба — и крупные красные руки, освещенные косыми лучами солнца из открытых иллюминаторов другого борта. Было дело — и.ради дела применяемая извечная военная необходимость: пожертвовать малым во имя большого. Выслушав доклад Барбаша, командующий отодвинул от себя газету с текстом закона о сельхозналоге, спросил, как строится дом для офицеров эскадры. Ответили. Еще о чем— то спросил — тоже ответили. Перешел к сути только тогда, когда убедился: тихому, не для ходового мостика, голосу его внимают и повинуются. — С увольнением дела обстоят плохо — такое признание прожурчало в салоне (Долгушин слушал, опустив глаза). Как стало известно, на эскадре к тому же какая— то подозрительная возня вокруг приказа, какие— то мысли по поводу отмены его. Кто-то уже отменил, какой— то офицер эскадры. Фамилия? — Я знаю — этого достаточно! — раздалось из угла. — Зачем засорять голову? — — Меня интересует не его фамилия, — последовало уточнение. — Командира. Сказали. Командующий долго не мог говорить. Видимо, не сразу поверил. — А в каком звании этот… с линкора? Ответили. — Сколько старших лейтенантов в штате эскадры? Никто точно не знал. Но и ответа не требовалось. — О них надо думать. О старших лейтенантах и лейтенантах… Они, командиры подразделений, определяют, кого уволить, а кого нет. Правильно решают или неправильно — это выяснится позднее. Но одно несомненно: решают одинаково. Что немаловажно, весьма немаловажно, учитывая то, что комментарии к этому вот документу, — палец наставился на газету, — должны быть одинаковыми… Намеренно удлиненная пауза. Кресло в углу, в тени, расположено так, что командующему пришлось повернуть голову — и крупные красные руки под взглядом его уползли в тень, явно не желая связывать себя с единомыслием лейтенантов и старших лейтенантов. Пальцы командующего ласкающе притронулись к маленькой красной коробочке с надписью «ДРУГ», желтыми буквами на красном фоне. На том же фоне отнюдь не злобно скалился красивый умный пес, упрятавшийся в руку, когда пальцы стали вытаскивать сигарету. Зажглась спичка, другая, спички шаркали, искрили, оставляя белые следы на коричневой сернице коробка. Сигарета задымилась наконец. — Да Манцев его фамилия! Манцев! Батареей командует! — прорвало начальника штаба. — Отличный офицер, скажу я вам! Только надо ли… — Надо, — поправили его наставительно. — Надо. Человек приобретает все— таки общефлотскую известность: нарушитель приказа. А он, приказ, отдан в нелегкое для эскадры время, принято было во внимание столько факторов, учтены обстоятельства, известные только немногим. Понимать его можно ведь по— разному. Хотя бы и так: особо отличившегося матроса увольнять на берег сверх тридцати процентов, указанных в уставе… (Долгушин удивленно поднял голову). Манцев. Манцев,.. Что-то вспоминается… — Указательный палец выписал в воздухе нечто протестующее. — Я не хочу запоминать его таким и не могу. Не век же он вредил эскадре… Такой поворот в разговоре Долгушин и Барбаш учитывали, и решено было, что о Манцеве скажет Барбаш — куратор и экзекутор тех лейтенантов и старших лейтенантов, о судьбах которых не мог не думать командующий. И скажет прямо, предложит на выбор: перевод, понижение в должности, увольнение в запас. Но сказал о Манцеве сам Долгушин, неожиданно для себя. Напомнил о стрельбе No13, о прекрасной училищной характеристике, говорил о том, что только благородный и наивный юношеский порыв бросил Олега Манцева, советского офицера, в авантюризм и что преданность его флоту и делу партии несомненна. Хорошо говорил. — Ну вот… Новое поколение приходит на флот… — В тихом голосе странно переплетались разочарование с завистью. — Я на сторожевом корабле начинал. Боцмана слушал, как отца родного. А тогда все были равны, все были военморами. Манцев, Манцев. Фамилия пронумеровалась, соотнеслась с указателями каталога, пробежала по ящичкам с буквами и цифрами и прочно угнездилась в многоэтажной памяти. — Готовится проект приказа… Первое. Комендантский взвод — это согласовано с командующим флота — будет расформирован, порядок в городе и гарнизоне на ведем своими силами, патрули станут помощниками, поводырями матросов на берегу, а не пугалом. Второе. Дежурства в комендатуре офицеров политуправления должны стать систематическими, а не от случая к случаю. Тысячи матросов на кораблях — это фундамент, на котором стоит пирамида, об этом забывать нельзя. Третье, самое главное. При аттестации офицеров будет учитываться умение воспитывать. Мало матросов увольняется из подразделения — плохо воспитываешь! Должности не соответствуешь! Очередного воинского звания не достоин! Все. Да, все. Можно было поворачиваться и уходить. И начальник штаба поднялся, вышел из тени, явился грозно, блеснул красивыми черными глазами, улыбнулся, под правой скулой его розовел фурункул, что и было причиною демонического уединения под сенью синих шторок, чем и объяснялся просторный синий китель… Да, надо уходить. И как быть с Манцевым, решать не хотелось. И уточнять что— либо. В этом салоне словами не бросались, невозможно было бросаться здесь ими. Не хотел Иван Данилович уточнений и все— таки получил их. Барбаш, — что ценил в нем Долгушин, — никогда, ни при ком и нигде не терялся, всегда
