– Так зачем же, Дуся? – вкрадчиво поинтересовался Яков.
– Хотела, чтобы он оглянулся.
Всего раз в жизни оглянулся, остановился, подумал над собой и над тем, во что превратил собственную жизнь.
– Мы поругались.
– Из-за Пта? – Яков ловко разделил яичницу на две половины и разложил по тарелкам. – Ты узнала про аукцион? И попросила не выставлять статуэтку, а он не послушал?
– Ему были нужны деньги, хотел расширяться, вот и решил пожертвовать малым, так он сказал. А раньше он берег Пта, верил, что тот приносит удачу.
– Но за годы жизни разуверился. Ты давай садись и ешь, а то остынет.
Плевать. И есть уже не хочется, скорее наоборот, при мысли о еде к горлу подкатывает тошнота. Но я послушно села и вилку взяла. Не хочу расстраивать Якова, он и так, наверное, расстроен. И разочарован. Я вот в себе совершенно разочаровалась.
– Разуверился. Гарик обозвал меня суеверной дурой, он много чего наговорил и… и в конце добавил, что я жизни не знаю, что я жила, как в теплице, и оттого ношусь со своими капризами.
– И ты решила доказать, что видишь и понимаешь больше его?
– Да.
– А сочиняла наобум или информация имелась?
– Подозрения. Гарик сам бы проверил, нужно лишь заронить сомнение и… я не убивала его. В конечном итоге, зачем мне? Мне не нужны деньги, а про Пта… я не думала, что Гарик отдаст его мне. Правда… – Я замолчала, вспомнив одну фразу, случайную и не имеющую отношения к происходящему, но вдруг выплывшую в памяти.
– Что?
– Да так, наверное… он сказал, что ключ не нужен, если нету карты. А еще, что у меня есть время подумать. Вот я и…
– Дуся, – вздохнул Яков, подвигая к себе миску с салатом. – Я тебе уже говорил, что ты – дура? Нет? Ну вот, значит, говорю. Прости, но ты – дура, хотя и не без фантазии. А это качество я ценю.
Лизхен
Рука болит, никогда ничего так не болело, даже горло, когда в десятом классе ангина случилась, а тут вот ноет и ноет, ноет и ноет, а этим – ничего. Топочкой заняты, бьют ее, видите ли. Ну, значит, сама виновата. Если такая дура, чего жалеть? А у меня шрам останется. И главное, что болит… не хочу, чтобы болело.
– Лизхен, ты же сама все это придумала? – Ильве вертит в руках карандаш, длинный, тонкий, заточенный до игольной остроты. Эти ее движения напрягают.
– Это же ты запихнула статуэтку мне в шкаф? И потому про обыск заговорила, так?
– Нет!
Ну да, да, я это сделала. А что мне еще оставалось?! Никто бы не поверил, что мне его подбросили, они меня ненавидят, они завидуют моей красоте и еще тому, что для них все заканчивается, а у меня – впереди. И с наследством, и вообще…
– Врешь, – заметила Ильве, откладывая карандаш в сторону. – Мне все равно, зачем ты это делаешь, только, милая моя, подумай, что если я до этого дошла, то и остальные додумаются. Так что не расслабляйся.
Стерва! Хитрая рыжая стерва!
– Девочки, – Алла вздохнула, с прогулки она вернулась какая-то еще более некрасивая, чем обычно. Точно дождь взял и смыл иллюзию восстановленной в салонах молодости, оставив то, что и составляло истинный облик. – Девочки, вы хотя бы сегодня не спорьте, пожалуйста.
Очень надо. Я вообще сейчас уйду, не хочу никого видеть… а и вправду никого, и Витю тоже. И Витю? Я ведь ради него все, я ради того, чтобы с ним, чтобы повод был… повод есть, меня чуть не убили, а Нику убили, и рука ноет, тянет, шрам останется уродливый – поводов много, а звонить не буду. Я спать лягу.
Завтра, все решится завтра.
Дуся
– Ты мне поможешь? – Яков собрал грязную посуду и сгрузил в мойку. – Вообще-то я бы и сам справился, но вдвоем будет быстрее.
– Хочешь сказать, что доверяешь настолько, чтобы просить о помощи?
– Ну не совсем чтобы доверяю, – он закатал рукава рубашки и открыл воду.
Зеленая губка, капля моющего средства, белая пена… тарелки на краю раковины, полотенце у меня в руках. Очередное представление, очередная игра в семью и дружбу.
– Тебе, Дуся, сейчас невыгодно вредить. Смотри, по твоему же признанию, выходит, что письма отправляла ты, больше всего дивидендов смерть Громова принесла опять же тебе, повод опять же имелся – аукцион.
– Ну и что?
– Ничего. Полотенце дай. Чашки вытри. Вообще я бы понял сочетание двух факторов, однако, когда сходятся три, я становлюсь крайне подозрительным. Обычно редко бывает, чтобы все взяло и сошлось на одном человеке, и человеке неглупом.
– Спасибо.
– Это не комплимент, это пояснение. – Яков вытер руки и повесил полотенце на крючок. – Глупый преступник не изобретет сложной схемы, а умный – не подставится так идиотски, особенно в последнем случае. Ты же могла отрицать, что писала письма. И должна была бы отрицать. Доказать, что они от тебя, невозможно. Но ты взяла и созналась. Зачем? Вернее, почему? Очередной хитрый ход? Слишком уж хитрый. Ты и вправду писала письма, но не убивала, а следовательно, испугана и расстроена, и хочешь найти убийцу. Более того, это твой единственный шанс оправдаться перед собой.
– Не слишком ли сложно?
– В самый раз. Так что, Дуся, работаем. Для начала ты поговоришь с Ильве.
– О чем?
– О собственных подозрениях, тех, которые ты озвучила в письме. Ты и вправду думаешь, что ребенок – не от Громова?
Я ушла с кухни, а Яков в спину крикнул:
– Дуся, у тебя вариантов нету!
– Поговорить? – Ильве нервно улыбнулась. – Тебе не со мной, а вон с ней говорить надо…
Лизхен, в сторону которой указала Ильве, лишь дернула плечиком и отчаянно скривилась от боли. Рука ее лежала на перевязи, сквозь бинт проступали желтые пятна йода, и Лизхен впервые на моей памяти выглядела жалко.
Все мы изменились. Несколько дней – и другие люди. Алла держится руками за голову. Мигрень? Или последствия беседы с Яковом? Ильве откровенно меня боится. Лизхен ранена. Топа… про нее и думать не хочется, равно как и про Нику.
– Ко мне? Или к себе пригласишь? Вообще я бы предпочла на нейтральной территории… к примеру, кабинет?
Мне было все равно. Господи, да я боялась этого разговора даже сильнее, чем Ильве, но нельзя показывать, нельзя… нельзя было слушать Якова. Впрочем, еще не поздно отступить, ничего он мне не сделает – я это знала каким-то шестым чувством, равно как и то, что, отказавшись помогать ему, вернусь к прежней жизни, а та меня больше не устраивала.
– Ну и чего ты хотела? – поинтересовалась Ильве, усаживаясь в Гариково кресло. Локти на столе, сцепленные замком ладони, прямой взгляд и прикушенная губа. – Если по поводу твоей цацки, то я тут ни при чем, это Лизка подкинула, а откуда она взяла – у нее и спрашивай.
Робкая мысль о том, что это неправильно – не интересоваться тем, как пропал и как вернулся Пта. И неправильно не радоваться возвращению, но собственное равнодушие не вызывало удивления, скорее уж казалось, что все происходящее подчинено неким логическим законам. Мне хотелось разобраться в них, а значит, нужно было поговорить с Ильве.
– Роман ведь не от Игоря?
