Кэвин, твое затворничество не вернет тебе Брианну, как не вернет душевный покой.
Мне же снова нужна твоя помощь.
Речь пойдет о моей матушке, которую случившееся потрясло так, что она полностью утратила всякое понимание реальности. Кэвин, я не знаю, как мне поступить! Доктора, все, кого я приглашал, рекомендуют отправить матушку в лечебницу. Но я не смею обречь ее на подобное.
Пожалуйста, приезжай.
Я пишу. Я пишу. Я пишу слова.
Буковки.
Музыка.
Руки красные. Перчатки. Красиво.
Трам-пам-ти-ди-дам… Трам-пам-ти-ди-дам… Трам-пам-ти-ди-дам…
Я не помню последних недель. Мои руки разодраны. Нос сломан, как если бы я дрался с кем-то. Одежда в грязи и воняет. Мне не знакомо место, в котором я оказался, но уродливого вида женщина уверяет, что я снял у нее комнаты. Где я? И что я делал?
У меня дюжина новых пластин. Я обнаружил их у постели. И каждая рождена камерой. Вот она, цела и невредима, ни царапины, ни пылинки. Ее единственный глаз смотрит на меня в ожидании новой жертвы.
Что я наделал?
Я ведь собирался поступить иначе. Я просто обезумел.
Это потому, что Брианна умерла! Из-за Бигсби, из-за Джорджа с его легкомысленностью.
Им я должен отомстить, а не этим несчастным, попавшимся под руку.
На дагерротипах лишь женщины. Двенадцать темноволосых узколицых дурных копий единственного любимого мною лица. Я пытался спасти ее? Но камера не воскресит мертвеца. Тогда что? Стирал любое напоминание о ней? Нет. Я не понимаю себя, но остановлю свое безумие.
Сегодня же я приведу себя в порядок, отпишусь мистеру Н. и улажу дела, а затем отправлюсь в поместье. Я знаю, как поступить с Джорджем и его другом.
Справедливость будет восстановлена.
Болезнь обессилила Джорджа. Он вяло поприветствовал меня и, не удосужившись скрыть раздражение, побрел к дому. Он истощен. Желтая кожа прилипла к черепу, обрисовав бугры и впадины, на подбородке и шее она собралась складками, образовав подобие индюшачьего зоба.
Шел Джордж медленно, боясь совершить ненароком резкое движение, каковое бы потревожило больное нутро. Одной рукой он опирался на трость, другой – на плечо ласкара самого отвратительного вида. Сухощавый и подвижный даже при отсутствии движения, он напоминал обезьяну в человеческом одеянии. Ласкар постоянно корчил гримасы, одна мерзостнее другой, но Джордж не замечал этого, как не замечал и запустения, воцарившегося в доме.
Прислуга исчезла. Взяла расчет? Была изгнана Джорджем? Не знаю. Кроме ласкара да неопрятной кухарки, в доме никого. Тем лучше. Мне также не нужны свидетели.
Я сам отнес багаж в комнаты и не успел запереть дверь, как внутрь просочился ласкар.
– Миста долго? – поинтересовался он. – Миста ехать назад. Хозяин не хотеть видеть миста.
И пчелиным жалом меж сомкнутых пальцев показался нож.
– Миста ехать, – повторил ласкар.
– Я останусь так долго, как захочу, – ответил я ему и извлек собственный нож. Мой дядя мог бы быть доволен: я изрядно отточил его науку, жалея лишь о том, что сам мастер мертв.
– Я останусь. А если ты будешь мешать мне, я тебя убью.
Он поверил мне, видать, сам убивал не раз, и потому понял, что моя угроза совсем не шуточна.
– А теперь проводи меня к миссис Эвелине.
Он кивнул и попятился, согнувшись едва ли не до самой земли.
– Миста идти. Миста за мной. Мисси болеть сильно-сильно.
Миссис Эвелина сидела у окна. Длинная белая рубашка делала ее похожей на привидение. Выражение лица ее было совершенно безумным, невозможным для человека.
Я спросил себя: кто виной тому, что я вижу? Я? Бигсби с его обезумевшей любовницей? Сама судьба? И что могу сделать я, кроме того, что собираюсь сделать?
– Я хочу перчатки, – сказала миссис Эвелина, глядя в окно. – Красные перчатки.
В ее комнате было несколько дюжин перчаток, все, как одна, яркого красного цвета. Видимо, Джордж поначалу пытался исполнить просьбу, надеясь, что обретение столь страстно желаемой вещи вернет матери разум.
– Красные перчатки очень красиво. Вот так.
Она подняла растопыренную пятерню и повертела ею.
– Мисси отдыхать, – сказал ласкар, неотступно следовавший за мной. – Мисси надо много отдых.
Я позволил увести себя лишь потому, что увиденное было чересчур тяжело. Вернувшись в свою комнату, я лег на пол, как делал в детстве, и стал думать. Я подарил ей два года жизни. Это же много? Это больше, чем отмерил Господь? И значит, я все сделал правильно.
Вечером я спустился в гостиную. Джордж сидел у камина и пялился в огонь. Ласкар, устроившись у его ног, как верная собака, держал опиумную трубку с длинным чубуком. Он подносил чубук к губам Джорджа, и тот хватал его жадно, как младенец материнскую грудь. Но сил кузену хватало лишь на один вдох, и губы разжимались, трубка выскальзывала в смуглые ладони ласкара.
– Миста спать, – сказал он мне шепотом. – Миста болеть.
Подали ужин, состоявший из комковатой овсяной каши, мясной подливы и дрянного вина. Я заставил себя есть. Мне нужны силы. На другом конце стола устроился ласкар. Пальцами он выбирал из подливы куски мяса, тщательно разжевывал, а потом разжеванное пропихивал в рот Джорджа. Тому оставалось лишь глотать.
– Миста уже все, – сказал ласкар мне, и, как почудилось, сказал печально.
Я, пожалуй, был согласен. Не язва, а рак пожирал Джорджа, но, глядя на его страдания, я не испытывал жалости.
Я дам ему жизнь.
Многоуважаемый Натаниэль Бигсби!
Обращение к Вам суть вынужденная мера, к которой меня сподвигло беспокойство за здоровье моего кузена Джорджа. Зная, что он является Вашим другом, спешу поставить Вас в известность, что состояние Джорджа, и без того печальное, с каждым днем ухудшается.
Болезнь обессилила его.
Полагаю, что в самом скором времени мой кузен и Ваш друг отойдет в лучший из миров. И если Ваша дружба не пустой звук для Вас, то исполните его просьбу: навестите Джорджа. Он желает говорить с Вами, но не имею чести знать, о чем.
До последней минуты я сомневался, что Бигсби появится. Он не похож был на человека, для которого другие люди имеют хоть какое-то значение. В этом случае мне пришлось бы самому наведаться в гости. Но Бигсби избавил меня от этой необходимости.
Он появился так быстро, как смог. Мы поприветствовали друг друга кивками, давая понять, что больше не враги, но и друзьями станем вряд ли. Я проводил его в дом, к Джорджу, прочно пребывавшему в тенетах опиумных снов. И Бигсби, склонившись над кузеном, спросил:
