вопросы задать, позвонила б, чай, не дикий я, телефону имею. Значится, не за ответами она тебя сюда послала.
Кот на столе выгнул спину и сердито заурчал.
– Цыц, – рявкнул старик. – А ты, нелюбопытный, садися и слушай. Не знаю, чего у вас там происходит, но ты царицу-матушку побереги, она ж даром, что умная, но баба же, и сердце бабье, и душа... эх. В общема, история эта давненько случилася, еще когда я при колонии одной в надзирателях числился. От же времечко-то было...
Дед мечтательно закатил глаз, нарочито-трагическим жестом смахнул невидимую слезу и продолжил:
– Народу-то у нас разного сидело, были и те, кто по мелочи попался, были и кто по делу серьезному. Ну а Жихарь-то аккурат с серединки на половинку, хотя понятно было, что за птица-то, прежде он по малолетке хаживал, а тут уже повзрослому. Они с корешами двумя машину инкассаторскую взяли да с кровью, да на сумму такую, которая по тем временам народу-то и не снилась. И ведь, главное, ушли с деньгами, и искали их с полгода. Им бы залечь, уйти на дно, так нет же, пошли хаты бомбить, ну их и взяли. А потом уже птичка стукнула, что спрашивать совсем не про хаты надо, только пока то да се, вышло, что оба товарища Жихаревы в изоляторе скончалися при невыясненных обстоятельствах. Ну а он-то сам молодой, детдомовский, с неустроенною судьбиной и жалостливой мордой. В общем, доказать инкассаторов не вышло, а за хаты сироте трояк и влепили, и то за пособничество. Хотя что наше дело? Наше дело стеречь, а не приговоры обсуждать, мы и стерегли.
Герман слушал внимательно, он еще не понимал, как использовать эту информацию, которая на первый взгляд совершенно бесполезна и отношения к делам нынешним не имеет, однако зачем-то Дарья Вацлавовна захотела, чтобы он ее получил.
Императрица никогда ничего не делает просто так.
– На зоне-то они с Милкою и скорешились... – дед скривился и демонстративно сплюнул на пол. – Милка-то по серьезной статье шел, за убийства, и срок у него не чета Жихареву. И сам он, конечно, тож из другого теста, начитанный, наученный, и про то тебе расскажет, и про это, и все не за так, а с подвывертом, с размышленьями, красиво... ну вот на байки-то его Жихарь и запал. Вышли вместе. И сгинули года этак на два.
Милка? Не о Милославе ли Вацлавовиче речь идет? Тогда кое-что понятно, хотя чего там, пока еще ничего не понятно, но дед не замолкает, дед просто паузу взял, чтоб новую пачку открыть. Герман помог и огня поднес, и калека, кивнув в знак благодарности, продолжил.
– А потом привезли. Я-то и не узнал бы, когда б он сам со мной не заговорил... ну да, помогал я с гревом, так и мне потом Федотыч помог, когда беда приключилася. Государство-то родное, пусть стоит и крепчает, кинуло пенсию по инвалидности да забыло, а Федотыч, он все припомнил: и что не зверствовал я, и что с передачками, и с малявами, когда надобно, то завсегда мог... ну да не о том речь, а о Жихаре. Крепко его жизнь покорежила. После больнички к нам попавши, переломанный, обваренный, прямо не человек, а мяса кусок. И главное, что ненависть, ненависть в нем так и бурлит, и разговоры у него только про то, как кинул его Милка, и как он Милке отомстит, когда выйдет. Да только выйти ему предстояло аж через двадцать годков, вот оно...
Дед снова примолк, а кот, воспользовавшись паузой, выгнул дугою спину и заорал хриплым голосом.
– Ну а тут от Федотыча малява, что надо бы приглядеть за Жихарем, дескать, имеется на него подозрение нехорошее, что он одного уважаемого человека обидевши крепко. Вот я и начал выспрашивать потихоньку.
– И что выяснили?
– Ну он-то поначалу не больно-то в конкретику давался, грозился только да жалился, а потом как-то в больничку попал... Годка три уже прошло было? Или больше? Главное, крепко так попал, застудился по зиме, и думали, что все, концы Жихарю, и он сам так решивши был, оттого и передал, что со мною разговор желать имеет. Тогда-то он все и рассказал. Вышли, значит, они с Милкой в одну неделю, Жихарь раньше. Хату нашел, поселился, Милку дождался. Документики приобрел. Вроде как они плану имели, чтоб не хаты грабить, а баб обирать. Одиноких же без счету, ну Жихарь-то мордой смазливый, а Милка и вовсе красавец, и при манерах, и при языке подвешенном, в общем, самое оно женихаться. И дело-то пошло, по первому году так и вовсе гладко, ну а потом мало, видать, показалось или натура свое требовать стала, или так дурь в голову ударила, куражу захотелось, но, в общем, к мошенничеству еще и грабеж добавился, и без насилия не обошлось. Весело, значит, им было на пару работать. И ведь долгехонько, сволочи, так развлекалися, то в одном городе, то в другом. Кореша, значится, на всю жизнь, коль на одном повязаны. Ну под эту марочку Жихарь Милке и раскрыл, где денежки инкассаторские спрятаны...
– И Милка его сдал? – история выходила грязной, зато объясняющей ту неприязнь, которую с самого начала вызывал Милослав. Точнее, теперь эту неприязнь можно было бы списать на факты объективные, а значит, подтверждающие право Германа на тихую ненависть.
– Ну если б все так просто. Милка – тварь хитрая, я вправду не знаю, как там все по-настоящему было и чего Жихарь попридумал, а чего нет, но, в общем, очередная баба, которую они вдвоем оприходовали, не просто заяву накатала, но и оказалась прокурорской дочкой. Сам понимаешь, что менты на уши встали, всю область через мелкое сито, землю на три метра вглубь. И тут на окраине города пожар, в огне – труп и полудохлый Жихарь, и платьице красное, шелковое, немецкое, с квартиры девкиной унесенное. А кроме платьица ничего больше, ни золота, ни денег, ни техники. И вот же странность какая, дом-то гореть горел, но больше в одной комнате, той, которая с трупом, а в других – дым только. Ну, естественно, Жихаря колоть стали, да он, подзадохшийся, не сильно и рыпался, выложил все как есть. Поучили, конечно, едва-едва и вовсе на тот свет не спровадили, а может, конечно, лучше было б, чтоб спровадили.
– И что, Милослава не искали?
– Ну... – дед задумался, то ли вспоминая, то ли решая, что еще рассказать можно. – Официательно дело закрыли за смертью лица, совершившего... а неофициательно... неофициательно Милка с месяцок хорошо пожил на чужих деньгах-то, гулял, что ветер по российским простором, ну а потом и его, говорят, нашли. Наказали так, что по мне, так лучше б сдохнуть, чем жить то ли мужиком, то ли бабой. Этим, как их, евнухом. Но вот как хозяйство отрезали, так поутих Милка, домой вернулся и сидел тихо, один только раз дернуться решил было, на царицу-матушку пасть раззявить, ну так его Федотыч скоренько Жихарем припугнул, что, дескать, живой тот и встречи жаждет, и что только Федотычево заступничество Милку и спасет. А по мне, так зря царица-матушка с ним возится, ей еще когда предлагали проблемку-то решить, ну да верно, кровь – не водица... Правда, с другой стороны, порой что близкие, что дальние – один черт. Чем меньше знают, тем проще верить.
Безусловно в этом дед был прав, он даже сам не понимал, насколько верную догадку высказал: в знании все дело, в информации и в том, кто эту информацию получил и использовал.
Но вот кто? Не Милослав точно, бы не стал расспрашивать сам о себе. Не Вельский – слишком все тонко для него. Шурочка? Или кто-то третий, остававшийся пока за кадром.
– А все-таки, как тот тип, который про историю эту расспрашивал, выглядел? – Герман вцепился в мелькнувшую было догадку. – И один ли он приходил?
Брат
– Чего тебе надо? – спросила Софка, даже не поздоровавшись. А неплохо выглядит. Ну конечно, с теми бабками, на которых ее муженек сидит, это несложно. Странно только, что человек при деньгах на эту старую колошу со склочным нравом позарился. И странно, что она согласилась на встречу, хотя... небось, не рассказывала благоверному о первом браке, вот и трясется теперь листом осиновым.
Пускай. Ее страх был приятен и успокаивал, осаживал собственный Милославов, превращая нервную дрожь в возбуждение.
– У тебя есть пять минут, потом я ухожу, – она присела на пластиковый стул летнего кафе и, окинув взглядом веранду, скривилась. Не нравится? Милослав нарочно выбрал такое – дешевое, грязноватое, с запахом пива, жареного лука и мухами, витающими над урной с мусором.
– Привет, родная. Ты не рада меня видеть?
– А должна? – огрызнулась она. – Откуда номер взял?
– Дочка твоя дала, – соврал Милослав, вглядываясь в холеное лицо. – Я попросил, она дала. Она у тебя
