приезжими, зарабатывал понемногу. Потом захотелось иного, так камеры появились в квартирах, а к ним – скромная домашняя видеотека.
Господи, какая мерзость! Значит, он подсматривал? И звонил тоже он? А Герман так спокойно говорит об этом? И Милослав слушает, не делает попыток оправдаться? Или ему совсем-совсем не стыдно?
– Конечно, отдельный вопрос, как они узнали...
– Женька нашла, – Милослав откинулся на спинку стула, заложил ногу за ногу и, качнув ботинком, важно произнес. – Случайно. А он вот под жильцов копал, вот и раскопал судимость... или бывшая моя протрепалась? Никогда не умела рот на замке держать.
– Итак, у нашей парочки имеется некий объем информации о жильцах, банка с сильнодействующим средством, часть которого уже изъяли, думаю, они догадывались с какой целью, и желание получить чужое имущество. Лелина смерть им на руку, ведь к данному преступлению оба формально непричастны, зато в создавшейся суматохе можно разыграть еще одно представление для публики. Так появляются букеты с хризантемами. Чья придумка?
– Понятия не имею, – лениво отозвался Эдик. – Это сугубо ваша фантазия.
– Ну, допустим, Евгении. Как и затея с топором и звонками. В общем-то тут у вас цели слегка разнились, вам было не важно, кто убьет старуху, вы ведь полагали, что завещание уже составлено. Или даже позаботились о его существовании? Это вероятнее всего. Женьке было не важно, кого убьет муж, главное, чтобы убил и сел, тогда она получила бы квартиру.
– Он ненормальный! – Шурочка, сидя, раскачивался и теребил бакенбарды. – Вы видите? Нет, вы видите, что он – ненормальный?! Придумывает, придумывает, а сам всех и убил...
Лена зажала уши. Господи, она больше не вынесет этого!
– Сядь! – рявкнул Герман. – И слушай. Да, они начали действовать, слишком рано, слишком суетливо, слишком вразнобой. Жадность, вот что вас подвело. Сначала Евгения лишь хотела избавиться от мужа и получить квартиру. Потом – получить еще одну квартиру, ведь так заманчиво шантажировать Шурочку, он слабый и беспомощный, он совершил убийство и до жути боится, что кто-нибудь узнает об этом. Потом – устроиться в жизни, выйти замуж. Но этому мешала соперница. Да, Леночка, ты.
– Я?
– Ты. Если поначалу ты просто ей не понравилась, то позже появилась ревность. Ну и понимание, что у Эдуарда на будущее есть весьма конкретные планы, в которых самой Женьке места не отводилось. Отсюда и нападение в подъезде, бестолковое, но очень злое, и цветы, подброшенные в квартиру, и конфеты с лекарством, шаг до невозможности глупый и выдавший намерения Женьки ее соучастнику. Ты же рассказала про конфеты тогда, на вечере? Рассказала.
Вечер Леночка помнила не очень, чтобы хорошо. Скорее то, что она помнила, заставляло краснеть и отводить взгляд, и уж точно никоим образом не касалось злополучных конфет.
– Возник вопрос, что делать с Женькой. Нервной, импульсивной, неуправляемой и знающей слишком много? Ответ один – убрать. Полагаю, изначально была мысль свалить все на пребывающего в запое, а оттого не способного отвечать за собственные действия Аркадия, но помня о стоящих в квартире камерах, вы на всякий случай удаляете Милослава...
– А вам не кажется, что я не успел бы?
– Вполне себе успели. Вы ведь уже были, когда Евгения приехала, правда, она об этом не знала...
– Она звонила ему, – очнулся от раздумий Вельский. – Я слышал. Звонила и разговаривала. Потом... потом я разозлился.
Он густо покраснел, а Герман, кивнув, продолжил.
– Разговаривала. Из соседней квартиры. А потом столкнулась с тобой, испугалась и снова позвонила. Ну а вы поняли, что такой случай нельзя упустить, и жертва, и орудие убийства, и предполагаемый убийца – все сложилось как нельзя кстати. Вероятно, вы солгали, что находитесь неподалеку, приехали утешить и успокоить, и убили.
– Бред, – Эдичка поднялся и, подав руку Эльжбете Францевне, велел. – Идем мама, нам здесь больше нечего делать...
Герман не стал их задерживать, не попытался сделать это и Мирон Викентьевич, сидевший с видом задумчивым и усталым. Только пес у ног Вельского лениво зевнул, продемонстрировав черную пасть, белые клыки и длинный, розовый язык.
Неужели на этом все и закончится?
– Не волнуйся, милая моя, – мягко сказала Дарья Вацлавовна, прилаживая на ткань бледно-желтый, шелковый стебелек. – В этой жизни никогда и никому еще не сходила с рук подлость.
Было ли это деянием высших сил, решивших разом восстановить справедливость, либо же постарались силы земные, облеченные погонами и властью, но предсказание Дарьи Вацлавовны сбылось.
Леночка, которая вопреки настоятельным маминым уговорам осталась в доме, следила за происходящим исподволь, вылавливая информацию из слухов, редких, наполненных неловкостью и смущением, встреч с Германом, еще более редких, дабы избежать встреч, визитов к Дарье Вацлавовне.
Жизнь постепенно входила в колею если не прежнюю, то во всяком случае не сильно от прежней отличную. Все изменилось и вместе с тем осталось неизменным, что было странно, алогично, но так было.
Был Эдик и Шурочка, дожидавшиеся суда, и Мирон Викентьевич, уверенный, что сумеет доказать виновность обоих. Была Эльжбета Францевна и мама, ставшие в один миг врагами. И война, как водится, была: сплетни против сплетен, слухи против слухов, обвинения в клевете и многое другое, казавшееся Леночке глупым, ненастоящим и не имеющим к случившемуся никакого отношения.
Был Вельский, выгуливающий по утрам Демона, и Данка с криволапой, дефектной, но очаровательной Женевьевой.
Был Милослав, чуть постаревший, но все такой же вежливый и улыбчивый.
Была Дарья Вацлавовна, полюбившая вдруг долгие сидения во дворе.
Был Герман...
Наследник
– Ты отвратительно выглядишь, – Дарья Вацлавовна сделала набросок рисунка и теперь подбирала нити: несколько оттенков желтого, темная охра, яркий багрянец. На круге ткани в пока резких, черных угольных линиях проступали силуэты кленовых листьев.
– Дела сердечные, дела беспечные... – замурлыкала Императрица. – К слову, ты не спешишь отрицать, а значит...
– Не ваше дело.
– Ошибаешься, дорогой, мое. И очень даже мое. Я хочу, чтобы ты женился на Леночке.
– Что? – даже от Дарьи Вацлавовны он не ожидал подобного.
– Женился, – повторила она, протыкая иглой основу. – Загс, кольца, голуби и прочая пошлость. Сам посуди, тебе уже за тридцать, и Леночка не так и юна, хотя, не спорю, мила, очень мила... простовата, пожалуй. И слабовата. Я не могу оставить все тебе, когда есть она. Но не могу оставить и ей, потому что, во-первых, не сумеет сберечь, а во-вторых, мне не хотелось бы нарушать данное слово. Поэтому я оставлю все вам обоим. Или...
У старухи хитрый взгляд, а смех, как перезвон бронзовых колокольчиков, старых, надтреснутых, но еще способных действовать на нервы дребезжанием.
Ну уж нет, он не позволит Императрице распоряжаться его жизнью. Хватит.
Спустя год
В этом доме не было места детям, слишком уж надменен он, слишком чопорен, слишком тяготеет к тишине и покою. Вот и вязнут звуки в толстых стенах, оштукатуренных и покрашенных наново, и не хлопает дверь, и не беспокоят жильцов ни стук каблуков по ступенькам, ни крики, ни плач, ни лай собачий.
Тихо в доме.
Тихо возле дома, где на клумбе тянутся вверх синие стрелы аконита, кивают на ветру тяжелые листья нарядной, но ядовитой клещевины да жмутся к земле, сливаясь черно-белым ковром, анютины глазки и робкие маргаритки.
– А я все равно не хочу переезжать отсюда, – Леночка села на лавку и вытянула ноги. Вздохнула от
