бурчит, то озирается по сторонам. Нервный. Излишне нервный для вербовщика-профессионала.
А Империя пока впечатления не производит, Вальрик ожидал чего-то более… серьезного.
— Эх-ма… вот приедем в Деннар, увидишь, что такое настоящий город, — непонятно к кому обращался Игр, то ли к Вальрику, то ли к лошади, но Вальрик на всякий случай кивнул. Увидит.
Деннар — седьмой по величине город Империи, население достигает ста тысяч жителей, десятая часть — тангры. Что еще? Деннар — город торгашей и беглецов, еще один никого не удивит.
— Ты подремай, придем еще не скоро. Тут безопасно, вообще многие на границе охрану ссаживают, это только Этиер до самого Деннара нанимает, чтоб потом с теми же людьми назад в Княжество. Так что, считай, повезло, что к нему нанялся, хоть увидишь, как люди живут.
Вальрик усмехнулся: повезло… знал бы Игр, сколько работы стоит за этим везением. Полтора года в Саммуш-ун, полгода в гарнизоне приграничной крепости, несчастный случай с одним из охранников «благородного Этиера», который накануне отправления сломал ногу… бедолагу жаль, но Вальрику это место было нужнее.
Значит, до Деннара они доберутся ближе к вечеру, потом неделя в городе и назад. За эту неделю он должен найти способ остаться. Конечно, в крайнем случае, можно было последовать совету Игра, но у Вальрика имелся собственный план, одобренный Карлом, поэтому семь дней — это скорее срок, в который можно передумать и вернуться назад.
Передумывать и уж тем более возвращаться Вальрик не станет.
— Эй, просыпайся, — дружеский тычок в бок вывел из задумчивости. — Приехали почти.
Глава 2
Фома
Фома не знал, была ли эта база той самой, из которой его забрали в лагерь: ему было запрещено покидать пределы комнаты, а чтобы Фома по недомыслию или специально не нарушил запрет, Ильяс посадил его на цепь. Как собаку.
В Ватикане во дворе за кухней жил пес, старый, вечно голодный и злой, он бросался на всех, не различая ни чинов, ни званий. Псу кидали кости и иногда камни, попадали редко, но тогда пес скулил и жался к забору. А однажды зимой издох. На цепи.
У Фомы цепь потоньше, чем у пса, звенья блестящие, новенькие, при малейшем движении шуршат, словно напоминают о том, что бежать нельзя.
Оставаться нельзя. Ни в коем случае. Убежать. Спрятаться. Только бы не в лагерь, не в пропахшую растворителем барачную жизнь, где все его ненавидят. Не в темноту. В темноте страшно и нет воздуха, а Ильяс говорит, что со временем это пройдет, что экспедиция получила одобрение и совсем скоро он уедет.
Ильяс уедет, а Фому вернут в лагерь, и снова закроют в тесном железном ящике, только уже навсегда, до тех пор, пока Фома не сдохнет внутри. Нужно бежать, только как, когда на щиколотке железный браслет и цепь не только легкая, но и крепкая. А Ильяс каждый день проверяет. Он с ними, он предатель. Предателям нельзя верить.
Нужно бежать. Только сбежав можно спастись.
Решение появилось внезапно. Возможно, его подсказал Голос, возможно, Фома додумался совершенно самостоятельно, но главное, что оно появилось. Простое и правильное. Единственно возможное. Фома зажмурился, представляя, как это будет.
Хорошо. Спокойно. Тихо.
— Дурак, — печально произнес Голос. — Там же ничего нет. И тебя не будет.
— И тебя тоже. — Огрызнулся Фома.
— Что? — спросил Ильяс, оторвавшись от разложенных на столе бумаг. — Ты что-то сказал?
— Нет.
— Мне показалось, что…
— Вот именно, показалось. Все время что-то кажется, сначала одно, потом другое…
— Фома, будь другом, прекрати истерику.
— У кого истерика? У меня? — Фома с трудом сдерживал рвущийся из груди смех. Истерика… у него истерика…
У него решение, превосходное решение, которое обязательно нужно воплотить в жизнь и как можно скорее. Например, завтра. А что, долго тянуть не имеет смысла, сколько еще они простоят на заставе? День-два? Неделю? В походе выполнить задуманное будет сложнее, там люди кругом, а они помешают, здесь же целыми днями никого.
Только Голос, но он не выдаст. Хотя бы потому, что никто кроме Фомы его не слышит, а если все получится, то и не услышит.
А у него получится, это же не сложно. Раз и нету человека по имени Фома Лукойл. Смешно.
Фома поймал себя на том, что хихикает, и поспешно прикусил губу, но поздно: Ильяс, отодвинув бумаги в сторону, тихо поинтересовался:
— С тобой точно все в порядке?
— Конечно.
— Фома… я все понимаю, но… пожалуйста, возьми себя в руки.
Понимает? Да ни хрена он не понимает! Это не его сделали частью чудовища, которое в течение нескольких месяцев разбирало личность Фомы на кирпичики-составляющие, а разобрав, перемешало эти кирпичики с чужими, слепив нечто нелепое. Это не Ильяс томился чужими воспоминаниями и страдал, не зная, где заканчивается он и начинаются другие, принадлежащие тем, кого Она сожрала. Это не Ильясу разрывает череп чужой голос. Это не его дрессировали в рабочем лагере и это не его, в конце концов, посадили на цепь, точно опасное животное…
Ничего подобного Фома не сказал вслух: Ильяс все равно не поймет, каково это быть и не-быть одновременно. Ильяс — предатель.
Имперец. Серая форма Департамента Внутренних дел, погоны сотника и равнодушный взгляд. Смотрит сверху вниз, точно на блоху…
— Все-таки ты что-то задумал.
— Ошибаешься.
— Надеюсь. Фома, посмотри мне в глаза.
— Зачем?
— Хочу убедиться кое в чем.
— Иди в задницу.
Ильяс усмехнувшись — как же Фома ненавидел эту снисходительную лишенную намека на вежливость усмешку — наклонился и сам заглянул Фоме в глаза.
— Итак, я был прав. Давай, выкладывай, что за глупость пришла в твою больную голову?
— Сказал же… — Фоме было неуютно под этим взглядом, он чувствовал себя мухой, насаженной на иголку, все еще живой, но уже беспомощной… бесполезной… отвратительной мухой.
— Фома, хватит. Во-первых, ругаться ты не умеешь, во-вторых, давай поговорим с тобой нормально, как взрослые серьезные люди.
— С тобой?
— Да, черт побери, со мной!
— И о чем говорить будем?
— К примеру, о том, что ты сейчас, глядя мне в глаза, пообещаешь не делать глупостей.
— Обещаю.
— Именем Божьим поклянись.
— Клянусь. — Ответил Фома. — Именем Господа нашего, и пусть Он навсегда отвернется от меня, если я нарушу слово.
Ильяс поверил, Ильяс улыбнулся, Ильяс, успокоившись, вернулся к бумагам.
