Карельского берега, не говоря уже о шхерах Кандалакшского залива. Эти места были богаты семгой, речным жемчугом, бобровыми гонами, морским и пушным зверем, древними разработками медных и - возможно - серебряных руд, встречавшихся вместе с месторождениями свинца. Густые леса с боровой дичью и обширными ягельниками, на которых вольготно паслись стада диких и домашних оленей кочевавших по всему этому краю лопарей, должны были показаться норвежцам, скудно оделенным природой на прежней своей родине, воистину земным раем, наполненным 'медом и млеком'.
Кто мог встать на пути такой колонизации? Практически никто. Новгородские ушкуйники, - собственно говоря, такие же викинги, как и скандинавы, только не выходившие на простор океанов, - добрались до побережья Белого моря не раньше конца XI века. Только в середине XIII века, через два с лишним столетия после плавания Торира Собаки, на Севере Европы сталкиваются интересы Новгорода и Швеции. Но и тогда спор шел не о земле, а всего лишь о сборе далеко не регулярной дани с лопарей. В результате переговоров 1251 года Лапландия была признана как бы 'ничейной', дань с лопарей могли брать одинаково как шведы, так и русские, но она ограничивалась пятью шкурами меха с одной семьи. Собственно говоря, только отсюда и начинается проникновение норвежцев на северо-восток, в район Нордкапа и Варангер-фьорда.
К чему привело открытие это, мы знаем по договору 1326 года, заключенному между Норвегией и Господином Великим Новгородом. За три года до переговоров новгородский военный отряд, с помощью саамов и карелов совершив далекий рейс на запад, сжег один из главных опорных пунктов королевской власти на севере Норвегии - замок Бьяркей, находившийся, как можно думать, на родине Торира Собаки, возле Тромсё и Лофотен. И молниеносный бросок новгородцев на северо-запад, и настойчивые попытки проникновения норвежцев на северо-восток достаточно красноречивы. Они свидетельствуют, что реальное открытие норвежцами мурманского берега Кольского полуострова произошло только в первой четверти XIV века, в то время, когда здесь уже утвердились русские и ни на какой 'приоритет' в их открытии и колонизации норвежцы сослаться не могли!
Ни в тексте договора, ни во время переговоров подобный аргумент ни разу не был выдвинут норвежской стороной. А это, при непрерывающейся традиции освоения норвежского Севера в северо-восточном направлении со времен Оттара, может означать только то, что ни один норвежец, в том числе и сам Оттар, до конца XIII - начала XIV века не бывал восточнее Варангер- фьорда. Если бы сведения об этих благословенных краях, бывших в полном смысле 'ничейными', достигли Норвегия в середине или во второй половине Х века - вся история Западной Европы и Северной Атлантики с этого момента могла стать иной. Но этого не случилось.
Следовательно, никто в Норвегии о морском пути в Белое море не знал. Следовательно… загадку Биармии приходилось начинать распутывать с самого начала! На этот раз по-новому.
6
Передо мной было два пути. Первым и самым заманчивым было обращение к первоисточникам, чтобы прочесть их заново и найти истоки ошибки. То был самый прямой и простой путь, раньше я, безусловно, воспользовался бы им. Но теперь я знал, что далеко не всякий прямой путь - самый короткий и результативный. За плечами у меня был достаточный опыт разочарований и ошибок. Мои предшественники были ничуть не глупее меня, однако им что-то помешало прийти к тому выводу, который нашел меня сам. Что именно? Какой психологический или исторический факт? Представления о прошлом? Сумма фактов? Отсутствие археологической информации, когда нулевой результат поисков Биармии на берегах Белого моря был бы именно результатом исследований, а не случайным итогом?
Все это надо было обдумать и взвесить. Это и был второй путь - путь ретроспективный, повторяющий изгибы мысли моих предшественников и современников, чтобы в полутьме прошлого нащупать, а потом и рассмотреть те основания, на которых было воздвигнуто ими здание гипотезы, принятое впоследствии за доказанный факт. На этом пути мне предстояли не менее длительные, чем прежде, путешествия, но только теперь путешествия мысли. Просторы морей, скалы фиордов, пространства тундры и сверкающие под солнцем песчаные лукоморья отодвинулись, уступив место книгам, словарям, научным исследованиям и старым географическим картам, по которым предстояло вычислить путь к истокам представлений о Биармии тех, кто когда-то занимался ею и теперь невольно становился моим оппонентом.
О Биармии писали все, кто затрагивал вопросы древних географических открытий на Севере Европы, плаваний скандинавов, торговых отношений между Норвегией и Русью, истории самой Норвегии, скандинавских саг и их содержания. Историки, литературоведы, археологи, скандинависты, давно умершие и еще живые, все они оставили научные труды, в которых фигурировала загадочная страна на побережье Белого моря. Строй громких имен и научных авторитетов был внушителен и несокрушим, как македонская фаланга. Оттар, Биармия, Торир Собака - вот то ядро, вокруг которого нарастала плотная скорлупа дальнейших построений. Ни тени сомнения в достоверности утверждений! Авторы ссылались друг на друга и подкрепляли свои позиции ссылками на статьи других.
Вопрос о Биармии рассматривался как нечто очевидное и не требующее доказательств. Пробить брешь в этой монолитной концепции или хотя бы усомниться в ней казалось совершенно невозможным. Однако чем дальше я вчитывался в научные труды и в комментарии к ним, выбирал из них библиографические указания, тем яснее видел, что хожу по кругу. Плавания доказывались Биармией, а Биармия - плаваниями. Никто ничего не анализировал. Никто ничего не проверял и не рассматривал. Все авторы повторяли одни и те же выводы, которые содержались в работе К. Ф. Тиандера, вышедшей в 1906 году на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета.
Работа так и называлась: 'Поездки скандинавов в Белое море'.
Все, что появилось в печати в течение последующих семидесяти с лишним лет по этому вопросу, прямо повторяло выдвинутые Тиандером положения или пыталось согласовать с ними новые факты, извлеченные из глубины раскопов. Проверить эти выводы, хотя бы критически взглянуть на них никто почему-то не удосужился.
Почему? Не знаю. Возможно, здесь еще раз сказалось подсознательное чувство преклонения перед дореволюционным авторитетом, магия имени, тем более признанного за рубежом. Или, может быть, критическому рассмотрению работы Тиандера помешала первая мировая война?
Между тем основания сожалеть об отсутствии такой проверки были. И весьма серьезные.
Опасность, как я мог убедиться, заключалась не в том даже, что взгляды семидесятилетней давности выдавались за последнее слово науки. Истолкование факта может существовать в науке как угодно долго. Однако право на такое долгожительство гипотеза получает лишь при условии постоянно происходящей 'переаттестации', подтверждающей ее дееспособность. В особенности это касается общественных наук. Правило это в данном случае не было соблюдено. Сам Тиандер после революции оказался в эмиграции и к Биармии в своих работах уже не возвращался. Подобно своему учителю, Ф. А. Брауну, тоже эмигранту, Тиандер был убежденным сторонником норманизма и полагал, что своей работой нанес достаточно сокрушительный удар противникам.
Современные последователи Тиандера, как я мог -убедиться по их работам, постарались затушевать эту сторону проблемы, ее скрытый политический аспект. Вместе с тем они совершили еще одну серьезную ошибку.
К. Ф. Тиандер не был ни историком, ни географом. Об этом с обезоруживающей прямотой он писал сам в предисловии к своей работе. Уже одно это было достаточным основанием, чтобы подвергнуть его труд самому пристальному критическому анализу. К. Ф. Тиандер был филологом-скандинавистом. Больше того: он был литературоведом, учеником и почитателем академика А. Н. Веселовского, крупнейшего представителя русской школы сравнительно-исторического анализа со всеми ее достоинствами и недостатками. Отношение Тиандера к Веселовскому, таким образом, оказывалось совсем не личным только делом. Анализ текста и воссоздание его истории в работах представителей этой школы, особенно младшего поколения, к которому принадлежал и Тиандер, ограничивался часто отысканием сходных сюжетов в других литературах и утверждением их заимствования литературой русской.
Собственно говоря, Тиандер русской литературой и русской историей совсем не занимался. Его интересовала литература датская и ее связи с другими европейскими литературами, в первую очередь с германской и английской. К сагам он подходил не как к историческому источнику или произведениям личного творчества, а рассматривал их в связи с волшебными сказками европейского фольклора. Тиандер был кабинетным фольклористом. Сама по себе Биармия его интересовала чрезвычайно мало. Действительный интерес его был связан с путешествиями героев саг в 'царство мертвых' и в 'страну юности', предания о которых сохранились в фольклоре всех европейских народов и получили широкое распространение в средневековой литературе.
'Царство мертвых' и 'страну юности' сказочные саги скандинавов связывали с Биармией. Почему? Тиандер попытался ответить на этот вопрос.
Холодный, безжизненный Север, льды, туманы, течения, бури, различные чудовища, отголоски древних мифов, неведомые страны и народы, 'вечный' день и 'вечная' ночь, сменяющие друг друга, сказочные богатства,
