Руси, принеся положенное количество поздравлений, но больше - молчания, что тоже было в порядке вещей.
Когда кто-то заметил Д. И. Менделееву незадолго до его смерти, что число сторонников периодической системы элементов растет, великий химик слабо махнул рукой и произнес: 'Оставьте, голубчик! Просто старые противники вымирают, а подрастающее поколение ничего иного уже не знает…'
В общем-то, Менделеев был прав. В точных науках смена фундаментальных теорий происходит быстро и легко, в считанные годы, редко растягиваясь на жизнь одного поколения. Новые учебники готовят специалистов с новыми взглядами, потому что науку здесь подгоняет сама жизнь. В гуманитарных дисциплинах все гораздо сложнее. Здесь практика не наступает на пятки ученому, его не толкает в спину эксперимент, не стоит над душой промышленность, смежные области хозяйства и техники, которым результат нужен сейчас, сию минуту, иначе будет поздно… Наблюдая за развитием исторических взглядов, я мог видеть, как лениво, по большей части впустую, провертываются жернова науки, обкатывая одни и те же факты, среди которых редко-редко сверкнет новый камешек.
Норманнский же вопрос был не просто одним из камней фундамента, на котором некогда возводилось здание русской истории, он был ее краеугольным камнем. Вот почему, несмотря на все филиппики против норманистов, большинство историков отнюдь не спешило заменять этот камень другим, более реальным, который предлагал, скажем, тот же А. Г. Кузьмин. Менять шведов на западных славян, а тем более на кельтов, им не хотелось. То же самое происходило с Биармией на берегах Белого моря и с 'восточным путем', на котором хотелось видеть именно шведов, а не рюгенских русов. Почему?
Мне это было непонятно. При всей своей симпатии и интересе к скандинавам я не находил никакой разницы между ними и ругиями, кроме того, что первые принимали участие в одних событиях мировой истории, а вторые - в других.
Впрочем, это относилось не только к норманнам. Разбираясь с Биармией, я мог заметить, что историческая наука, касается ли она периода средневековья или древнейшего периода истории, зиждется большей частью на мифах, возникших в XVIII и XIX веках. Развенчать эти мифы, заменить их действительно научными концепциями, воздвигнутыми на достоверных фактических основаниях, - дело весьма трудоемкое. Достаточно вспомнить, как неколебимо стоит историческая вера в 'империю Рюриковичей', уже при первых князьях протянувшуюся якобы от Балтийского до Черного моря и от Минска до Прикамья, чтобы понять, как трудно было, например, академику Борису Александровичу Рыбакову перечеркнуть освященный летописью и научной традицией путь 'из варяг в греки' по Днепру, продолжающий, однако, переходить из учебника в учебник, или пересмотреть дату основания Киева, на три с лишним столетия увеличив пространство собственно русской истории…
Между тем ниточка, протянутая от бьярмов - к кельтам, а потом и на территории Древней Руси, продолжала вытягивать из забвения все новые и новые факты. Помогали интереснейшие статьи Кузьмина, который имел за собой достаточное количество предшественников, почти полностью забытых нынешними историками. О том, что 'варяги' не шведы, а балтийские славяне, вагры, рю-генские русы, - писали еще М. Ломоносов, Ю. Венелип, П. Шафарик, Ф. Крузе, Ф. Морошкин, И. Боричевский, С. Гедеонов, И. Забелин, В. Вилинбахов и многие другие, обращавшиеся непосредственно к немецким хроникам, папским буллам, к топонимике и гидронимике балтийского Поморья.
Фактов было множество, надо было только их понять и объяснить. Если в языке заэльбских славян вплоть до XVIII века сохранилось слово 'варанг', означавшее меч или шпагу, то 'ререгами' - 'рюриками', то есть 'соколами', называли в древности племя ободритов. В саге Гуторма Синди конунг Хакон прославлялся за усмирение 'вендского сокола'. А между тем стилизованное изображение сокола можно видеть на 'больших' сребрениках Ярослава, найденных в Швеции и в Поморье. Сигизмунд Герберштейн, дважды посетивший Россию в первой четверти XVI века, оставил 'Известие о московитских делах', ставшее на долгие годы классическим руководством по истории и географии средневековой России. Он заметил, что, в отличие от прочих прибалтийских народов, балтийские славяне, как и русские, именовали свое море 'Варецким', или 'Варяжским'. Литовский митрополит Спиридон- Савва в конце XV века написал трактат, в котором прямо указывал, что Рюрик явился в Новгород с южных берегов Балтики, а именно - из Привисленья, где германские хронисты и арабские географы помещали 'Русию'…
В кельтских языках находили себе объяснение имена русских князей и их дружинников; через кельтские языки расшифровывались названия днепровских порогов.
Кельтские имена сохранялись у поморских славян и у литовцев. Как показал еще А. А. Шахматов, в русском языке остались заимствованные у кельтов слова, такие, как 'слуга', 'тать', 'отец', 'щит', 'вал', 'бояре'. Знаменитая денежная единица Древней Руси 'куна' находила соответствие в кельтской серебряной монете 'кунос' и в кельтском 'гуна' - шкура, поскольку, как известно, на Руси использовались в качестве денежных знаков связки старых беличьих шкурок.
Примеры не были случайными созвучиями. Их подтверждение можно было найти у ибн-Фадлана, который писал, что 'дирхемы русов - серая белка без шерсти, хвоста, передних и задних лап и головы… Ими они совершают меновые сделки…'.
Филологические разыскания Шахматова прямо подтверждались свидетельством арабского путешественника, который имел дело все-таки еще не с русскими людьми, а с русами-кельтами.
Между тем я обнаружил в древнерусском языке еще одно заимствованное слово, не менее интересное.
Один из ранних редакторов 'Повести временных лет', лежащей в основании всего русского летописания, под 1071 годом поместил любопытнейший рассказ о волхвах, которые сеяли смуту и мятеж в ярославском Поволжье и дальше, в окрестностях Белого озера, - именно там, где теперь нам известны остатки поселений балтийских русов.
По сведениям летописца, не указавшего года, однажды в 'Ростовской области' был большой недород, которым воспользовались 'волхвы', - по-видимому, языческие жрецы, - появившиеся в Ярославле. Они шли вверх по Волге и далее по Шексне, потому что в конце концов оказались у Белоозера. Сопровождало их большое количество людей. Волхвы мутили народ, утверждая, что недород произошел по вине 'лучших жен' пли 'старой чади', прячущих 'гобино'. В доказательство они хватали женщин из зажиточных семей и на глазах у всех, словно бы прорезав у них кожу за плечами, вынимали жито и рыбу. Доказав таким образом их вину, они убивали женщин.
Ситуация, надо сказать, не очень понятная, тем более что волхвы - или сопровождавшие их люди? - забирали себе 'имение' этих 'лучших жен'.
Поход волхвов был отмечен кровопролитием и мятежом.
В это время на Белоозеро пришел Ян Вышатич с дружиною, собирая дань с земли для киевского князя Святослава Ярославича. Узнав, что волхвы подсудны его князю, Ян Вышатич потребовал их выдачи от местных властей, угрожая, что в противном случав не уйдет отсюда. Когда после короткой схватки волхвы были пойманы и приведены к Яну, он спросил их о причине таких многочисленных убийств. Волхвы отвечали, что 'те держат изобилие; если истребить их, то будет гобино; вот, если хочешь, вынем из них жито, рыбу или что другое'.
После прений о том, кому именно эти волхвы служат, светлому богу или бесу, 'который сидит в бездне', Ян Вышатич произвел над ними довольно жестокую экзекуцию.
Поскольку волхвы настаивали, что он не имеет права их судить и должен представить Святославу, Ян велел привязать их к форштевню ладьи и так спустил их до устья Шексны. Здесь, несмотря на просьбы волхвов отпустить их, Ян обратился к сопровождавшим его местным 'повозникам', то есть отряженным для провоза данника с его дружиной, и спросил: у кого из них был кто-либо убит этими волхвами? Один ответил, что у него убита мать, у другого - сестра, у третьего - дочь. 'Мстите за своих!' - сказал Ян и передал в их руки волхвов. Последующее лучше всего передает Густынский список 'Повести временных лет', где сказано: 'И даде Ян сих кудесников в руце их, да их погубят, яко же хотят; и тако многим томлением погубиста их, последи же повесиша на древе, в нощи же медведи влезше поядоша их'.
В остальных списках сказано только, что волхвов убили и повесили 'на дубе: отместье приимша от бога по правде'.
В этом рассказе внимание привлекает все: волхвы, собирающие людей и творящие перед ними 'чудеса', какие-то внутренние отношения 'лучших' и простых людей, которые нам непонятны… Замечательно, что Ян Вышатич не прежде вмешался в создавшуюся ситуацию, чем удостоверился, что это 'его князя смерды'. В случившемся можно видеть отголоски ритуалов очень глубокой древности, для нас по большей части теперь непонятные. Все ставит на свои места и проясняет в рассказе два момента - слово 'гобино', означавшее в древнерусском языке 'изобилие', каким-то образом связанное с 'житом', которое волхвы достают из 'лучших жен', а также казнь, которой были преданы волхвы.
Хотя в свое время А. Преображенский, а вслед за ним и М. Фасмер производили слово 'гобино' от готского 'габейн' - 'богатство', оба соглашались, что оно восходит также к ирландскому 'габим', что означает то же самое, указывая на общекельтские истоки всех трех слов. Больше того. Этот термин тесно связан с кельтским словом 'гобниа', означавшим ритуальное действо во время общенародного празднества, когда в магическом котле варилось столь же магическое пиво, - вот оно, жито, которое доставали волхвы из своих жертв! - призванное обеспечить изобилие на будущий год. Волхвы оказались не 'кудесниками', а кельтскими жрецами, пытавшимися восстановить язычество, принося массовые человеческие жертвы, чтобы
