Хранителю. Вообще здесь не так и плохо, главное, на Мику не нарываться. Вот уж кого бесит мое присутствие, хотя не понимаю, почему.
Нынешнее мое состояние располагает к размышлениям, но лень.
— Конни, милая, ты не можешь в следующий раз садиться подальше? Или вообще в комнате ужинать? — Сегодня Мика в желтом, вернее в темно-золотом. Мягкие складки, медовые капли топаза, белое золото…
Рубеус молчит. Он почти никогда не говорит, ни со мной, ни с ней.
— Нет, ну правда, я не понимаю, откуда такое упрямое желание видеть ее здесь?
— Не твоего ума дело.
— Конечно не моего, — охотно соглашается Мика. — А ты, Конни? Тебе самой не противно, когда в зеркало смотришься? С другой стороны, в уродах есть что-то притягательное, завораживающее. Хотя, наверное, это извращение, правда?
Не знаю, как получилось. Нож лежал здесь же, на столе. Не слишком острый, не слишком удобный, с закругленным лезвием и тяжелой костяной ручкой. Нормальный столовый нож, совершенно не приспособленный для метания. Но при всей своей неприспособленности спинку Микиного кресла пробил насквозь.
— Следующий — в глотку.
Это сказала не я, это сказал кто-то другой, но легче стало мне. Настолько легче, что и словами не выразить.
— Т-ты…
— Я, наверное, пойду, и в самом деле аппетита нет.
В комнате, которую мне отвели, довольно уютно и чисто, а главное тихо. Лечь на кровать и успокоиться… хотя, почему успокоиться? Я совершенно спокойна, давно настолько спокойной не была. Нужно будет подобрать нож в оружейной, что-нибудь по руке, а то как-то глупо столовым. И в фехтовальный зал стоит заглянуть.
— Ну и зачем ты это сделала? — Рубеус стоял в дверях, опершись на косяк. Злился. Ну и пускай. Мне все равно. Наверное. — Легче стало?
— Стало. А если еще раз раскроет рот, я ее убью.
— Это ее дом.
— Неужели?
Все-таки мне не все равно. Мне больно, до того больно, что хочется вцепиться зубами в руку и выть. А вместо этого пытаюсь улыбаться. Хельмсдорф — дом для Мики, всегда был домом, а я здесь лишняя. Не понятно только почему Рубеус не дает уйти.
— Послушай, Конни… — он присел рядом. Тон отвратительно-вежливый и совершенно чужой. Будто извиняется, а раньше он никогда ни перед кем не извинялся. — Я понимаю, что тебе неприятно ее присутствие, и ведет она себя отвратительно, но прогнать ее тоже не могу.
— Меня долго не было. А Мика была. Верно? И прогнать ее будет нечестно. Недостойно существа столь благородного, как ты? А я ведь пойму, ты объяснишь и пойму. Посочувствую. Приспособлюсь.
Господи, что я несу? И почему он не остановит? Он ведь пришел объяснить, а я… это потому, что больно. Рубеус молчит. По лицу ничего не понять, а нити меняют цвет слишком быстро. Да и я не так хорошо умею читать эмоции.
— Знаешь, наверное, ты права, — наконец ответил он. — Я слишком много хочу. Не умею расставлять приоритеты. И чувство долга иногда мешает. Просто учти, Конни, у вас с Микой равные права. И если ты тронешь ее, я вынужден буду тебя наказать. А мне бы не хотелось.
Наказать? Меня? Чувство долга? Вот, значит, что я для него — долг, который необходимо исполнить. Обязательства. Правила. И если я нарушу правила, то меня накажут.
В горле клокочет смех. Все лучше, чем слезы.
— Не обижайся. Я всего лишь хочу мира в доме.
— Я не обижаюсь.
Ложь. Я быстро научилась врать. А он верит, или делает вид, что верит. Ненавижу! И Мику, и его, и себя. Почему он не уходит? Или это не вежливо уходить сразу, этикет не позволяет?
Чувство долга?
— И… может, тебе и вправду лучше пока здесь… побыть.
— В смысле в комнате, да?
— Ну да. Я ведь вижу, что тебе неуютно вместе со всеми.
Неуютно. Но его предложение, просьба, больше похожая на приказ, оскорбительна. Он и сам не понимает, насколько оскорбительна. Или понимает? Чувство долга не распространяется настолько далеко, чтобы терпеть мое присутствие за общим столом. Главное не заплакать. Воины не плачут, а я воин.
Я, как верно заметил один человек, старая беззубая собака, которой нужно было бы сдохнуть в степях. Всех бы от проблем избавила. А я, дура, выжить пыталась.
— Все нормально?
Какой вежливый вопрос. Ну да, конечно все нормально. Все в полном порядке. Полнейшем. Что одна — так это даже хорошо. Будет время заняться собой. Я в фехтовальный зал собиралась. И оружие по руке подыскать.
— А где здесь оружейная?
— Оружейная? — переспросил Рубеус. — Зачем тебе? Конни, здесь как-то не принято с оружием. Что ты задумала?
— Ничего. Просто мне было бы спокойнее. Привыкла, знаешь ли. И еще. Ты говорил, что Фома где-то здесь живет? Повидаться бы.
Кивок.
— Еще момент. С обедами-ужинами мне теперь как? Сюда подадут, или мне на кухню спускаться? Если что я тоже не против… люди, они как-то человечнее.
Он дернулся, как от пощечины. Ненавижу.
Люблю. И реву, как дура, уткнувшись лицом в подушку. До чего же больно. И хорошо, что дверь закрыта, никто не услышит.
Рубеус
Как оказалось, для того, чтобы жизнь полетела в пропасть, нужно не так и много. Решение забрать Коннован в Хельмсдорф было ошибкой. Решение оставить в Хельмсдорфе Мику тоже было ошибкой, но вот как исправить эти ошибки, Рубеус не представлял.
Разговор с Коннован вышел совсем не таким, как хотелось бы. Он собирался сказать одно, а вышло, что сказал совершенно другое. И предложение это дурацкое, на которое она обиделась. Почему? Он же видел, как ей неудобно за общим столом, а стоило сказать, и обиделась. Оружие опять же. Зачем в Хельмсдорфе оружие? Не натворила бы беды.
Сволочь он все-таки. И Мике голову свернет. Какого черта она все затеяла?
Мику он нашел в одном из малых залов. Устроилась на низкой софе и лениво листала пыльный фолиант. Мягкие складки платья, белая звериная шкура на полу, изогнутые линии мебели. Красивая картинка.
— Мика, я хочу с тобой поговорить.
— Говори, — Мика закрыла книгу и отложила ее в сторону, жест вышел резким, значит, сердится. Рубеус снова почувствовал себя виноватым, на этот раз перед Микой.
— Ну, что же ты, говори. Или мне самой сказать? — Мика встала и подошла к окну. — Я груба, так? Я веду себя отвратительно? Я говорю гадости? Лезу не в свое дело? Что еще? Ах да, забыла, наверное, я ее обидела?
— Да.
— Вот и замечательно. Да, признаю, я делала это нарочно.
— Почему?
— Почему? Ты еще спрашиваешь, почему? — Черные глаза полыхнули яростью, а черные когти полоснули столик, оставляя на дереве глубокие царапины. — Ты притащил ее сюда, в мой дом. Ты сказал,
