ситцевую рубашку, совсем новую, и ситец преотличный такой – никак не меньше как гривен шесть за аршин надо дать.
«Что ж, – спрашиваю, – за нее хочешь?»
«Два с полтиной».
«А что, – говорю, – из половинки уступишь?»
«Из какой половины?»
«А из любой, – говорю, – из какой хочешь». Потому что я знаю, что в торговле за всякую вещь всегда половину надо давать.
«Нет, – отвечает, – тетка, тебе, видно, не покупать хороших вещей», – и из рук рубашку, знаешь, дергает.
«Дай же», – говорю, потому вижу, рубашка отличная, целковых три кому не надо стоит.
«Бери, – говорю, – рупь».
«Пусти, говорит, – мадам!» – дернул и, вижу, свертывает ее под полу и оглядывается. Известное дело, думаю, краденая; подумала так и иду, а он вдруг из-за линии выскакивает: «Давай, – говорит, – тетка, скорей деньги. Бог с тобой совсем: твое, видно, счастье владеть».
Я ему это в руки рупь-бумажку даю, а он мне самую эту рубаху скомканную отдает.
«Владай, – говорит, – тетенька», а сам верть назад и пошел.
Я положила в карман портмоне, да покупку-то эту свою разворачиваю, аж гляжу – хлоп у меня к ногам что-то упало. Гляжу – мочалка старая, вот что в небели бывает. Я тогда еще этих петербургских обстоятельств всех не знача, дивуюсь: что, мол, это такое? да на руки-то свои глядь, а у меня в руках лоскут! Того же самого ситца, что рубашка была, так лоскуток один с пол-аршина. А эти мереньё приказчики грохочут: «К нам, – трещат, – тетенька, пожалуйте; у нас, – говорят, – есть и фас-канифас и для глупых баб припас». А другой опять подходит: «У нас, – говорит, – тетенька, для вашей милости саван есть подержанный чудесный». Я уж это все мимо ушей пущаю: шут, думаю, с вами совсем. Даже, я тебе говорю, сомлела я; страх на меня напал, чту это за лоскут такой? Была рубашка, а стал лоскут. Нет, друг мой, они как захотят, так всё сделают. Ты Егупова полковника знаешь?
– Нет, не знаю.
– Ну как, чай, не знать! Красивый такой, брюхастый: отличный мужчина. Девять лошадей под ним на войне убили, а он жив остался: в газетах писано было об этом.
– Я его все-таки, Домна Платоновна, не знаю.
– Что нам с ним один варвар сделал? Это, я тебе говорю, роман, да еще и романов-то таких немного – на театре разве только можно представить.
– Матушка, – говорю, – вы уж не мучьте, рассказывайте!
– Да, эту историю уж точно что стоит рассказать. Как он только называется?.. есть тут землемер… Кумовеев ни то Макавеев, в седьмой роте в Измайловском он жил.
– Бог с ним.
– Бог с ним? Нет, не бог с ним, а разве черт с ним, так это ему больше кстати.
– Да это я только о фамилии-то.
– Да, о фамилии – ну, это пожалуй; фамилия ничего – фамилия простая, а что сам уж подлец, так самый первый в столице подлец. Пристал: «Жени меня, Домна Платоновна!»
«Изволь, – говорю, – женю; отчего, – говорю, – не женить? – женю».
Из себя он тварь этакая видная, в лице белый и усики этак твердо носит.
Ну, начинаю я его сватать; отягощаюсь, хожу, выискала ему невесту из купечества – дом свой на Песках, и девушка порядочная, полная, румяная; в носике вот тут-то в самой в переносице хоть и был маленький изъянец, но ничего это – потому от золотухи это было. Хожу я, и его, подлеца, с собою вожу, и совсем уж у нас дело стало на мази. Тут уж я, разумеется, надзираю за ним как не надо лучше, потому что это надо делать безотходительно, да уж и был такой и слух, что он с одной девицей из купечества обручившись и деньги двести серебра на окипировку себе забрал, а им дал женитьбенную расписку, но расписка эта оказалась коварная, и ничего с ним по ней сделать не могли. Ну, уж знавши такое про человека, разумеется, смотришь в оба – нет-нет, да и завернешь с визитом. Только прихожу, сударь мой, раз один к нему – а он, надо тебе знать, две комнаты занимал: в одной так у него спальния его была, а в другой вроде зальца. Вхожу это и вижу, дверь из зальцы в спальню к нему затворена, а какой-то этакой господин под окном, надо полагать вояжный; потому ледунка у него через плечо была, и сидит в кресле и трубку курит. Это-то вот он самый полковник-то Егупов и будет.
«Что, – я говорю, этак сама-то к нему оборачиваюсь, – или, – говорю, – хозяина дома нет?»
А он мне на это таково сурово махнул головой и ничего не ответил, так что я не узнала: дома землемер или его нету.
Ну, думаю, может, у него там дамка какая, потому что хоть он и жениться собирается, ну а все же. Села я себе и сижу. Но нехорошо же, знаешь, так в молчанку сидеть, чтоб подумали, что ты уж и слова сказать не умеешь.
«Погода, – говорю, – стоит нынче какая преотличная».
Он это сейчас же на мои слова вскинул на меня глазами, да, как словно из бочки, как рявкнет: «Что, – говорит, – такое?»
«Погода, – опять говорю, – стоит очень приятная».
«Врешь, – говорит, – пыль большая».
Пыль-таки и точно была, ну, а все я, знаешь, тут же подумала, чту ты, мол, это такой? Из каких таких взялся, что очень уж рычишь сердито?
«Вы, – говорю ему опять, – как Степану Матвеевичу – сродственник будете или приятели только, знакомые?»
«Приятель», – отвечает.
«Отличный, – говорю, – человек Степан Матвеевич».
«Мошенник, – говорит, – первой руки».
Ну, думаю, верно Степана Матвеевича дома нет.
«Вы, – говорю, – давно их изволите знать?»
«Да знал, – говорит, – еще когда баба девкой была».
«Это, – отвечаю, – сударь, и с тех пор, как я их зазнала, может, не одна уж девка бабой ходит, ну только я не хочу греха на душу брать – ничего за ними худого не замечала».
А он ко мне этак гордо:
«Да у тебя на чердаке-то чту, – говорит, – напхано? – сено!»
«Извините, – говорю, – милостивый государь, у меня, слава моему создателю, пока еще на плечах не чердак, а голова, и не сено в ней, а то же самое, что и у всякого человека, чту богом туда приназначено».
«Толкуй!» – говорит.
«Мужик ты, – думаю себе, – мужиком тебе и быть».
А он в это время вдруг меня и спрашивает:
«Ты, – говорит, – его брата Максима Матвеева знаешь?»
«Не знаю, – говорю, – сударь: кого не знаю, про того и лгать не хочу, что знаю».
«Этот, – говорит, – плут, а тот и еще почище. Глухой».
«Как, – говорю, – глухой?»
«А совсем-таки, – говорит, – глухой: одно ухо глухо, а в другом золотуха, и обоими не слышит».
«Скажите, – говорю, – как удивительно!»
«Ничего, – говорит, – тут нет удивительного».
«Нет, я, мол, только к тому, что один брат такой красавец, а другой – глух».
«Ну да; то-то совсем ничего в этом и нет удивительного; вон у меня у сестры на роже красное пятно, как лягушка точно сидит: что ж мне-то тут такого!»
«Родительница, – говорю, – верно, в своем интересе чем испугалась?»
«Самовар, – говорит, – ей девка на пузо вывернула».
Ну, я тут-то вежливо пожалела.
«Долго ли, – говорю, – с этими, с быстроглазыми, до греха», – а он опять и начинает:
