- Поместье ты обменял на мушкеты, которые, как, ты знаешь, не продаются, золотые деньги я должен отдать капудан-паше за молчание. Что же остается мне?
- О боги! Я не подумал вовремя. Выбирай, везир, что хочешь.
- Охек! Я уже выбрал вот эти два кувшина с одинаковой царапиной.
- Видит Громовержец, их я не смогу ни продать, ни подарить. Выбери более ценное, везир.
- Видит Мухаммед, другое мне безразлично.
- Кувшины не отдам, я их перехватил у купца по дороге в Давлет-ханэ, купец нес их в подарок шаху Аббасу. Лишь тугой кисет убедил купца в том, что мне кувшины более по душе, чем 'льву' персов. Проведав об этом, шах уподобил спину купца мозаике, а заодно отрубил ему и руку. Выжил ли несчастный?! Об участи купца узнал я далеко за пределами Исфахана. С тех пор, когда меня охватывает безумная страсть к скупке антиков, мне достаточно взглянуть на эти кувшины, и я чувствую мозаичное клеймо на своей спине. Так неизменно тяжесть расплаты за недостойную жадность отводит мой взор от вещи к человеку.
- Машаллах! Все, что ты рассказал, еще сильнее убеждает меня! Как раз и мне нужны такие кувшины.
- Я лучше предложу для царственной ханым Фатимы ожерелье, не имеющее равного.
- Ай-яй, как непонятлив ты, Эракле! Знай, раз мой взгляд остановился на кувшинах, значит я в обмен ничего не возьму. Но если ты сам решил вручить сестре султана ожерелье, уговорю ее снисходительно принять. И еще знай: или кувшины мои, или фелюги не подвезут ни одного мушкета. И поместье твое я приму даром, ибо там уже янычары - четыре по пятьдесят, и рабы - пять по двадцать.
Ничем не выдал своих чувств Эракле. 'Произвол! Что перед ним справедливость?! Конечно, Моурави сумеет помочь вернуть поместье, но с оружием придется навек проститься, ибо этот отъявленный вымогатель будет зорко следить за капудан-пашою и за всеми, кто за баснословную цену захочет услужить мне'.
Эракле вспомнил, как блеснули глаза Саакадзе при словах 'мушкеты, пушки', как шумно принялись благодарить 'барсы'. Автандил даже обнял его и трижды поцеловал. И сейчас они на границе разочарования. Нет! Раз Афендули дал слово, должен сдержать. Недостойно огорчить неповторимого рыцаря!
- Ага Эракле! А, Эракле ага! Твой аллах чересчур долго не внушает тебе правильное решение! Эйвах, за этот срок мой взгляд может упасть еще на что-нибудь, - у тебя много ценностей!
- Хорошо, бери, везир, и кувшины, но - условие: я передам их тому, кто сдаст мне оружие, и... по счету. Знай, о Хозрев, если хоть одного мушкета недостанет, кувшины не отдам.
- Когда двое говорят 'да', для чего 'нет'?
Поняв, что Афендули выведен из терпения и угрозу исполнит, Хозрев решил соблюсти точность, хотя за минуту до этого собирался прислать только двести мушкетов и две пушки.
- Клянусь бородой пророка, ты забыл, вероятно, что султан осчастливил меня своей сестрой?! Я не купец и обмеривать тебя даже в мыслях не помышлял. Аллах акбер! Ты оскорбил верховного везира! Загладь!
- Подойдет ли к твоему пальцу этот перстень? - торопливо проговорил Эракле, содрогнувшись, что в один час может полностью быть ограблен. Египетский фараон носил этот перстень, а найден он на берегу Нила, вблизи Эд-Дамера.
- Эд-Дамера? О-о, тогда не может не подойти! Как раз во славу аллаха! Хозрев, согнув палец червячком, любовался игрой алмаза. - Не беспокойся, ожерелье возьму сейчас: пусть царственная Фатима красуется в нем, когда 'средоточие вселенной' отметит день своего рождения. Еще одно... Напрасно вздрагиваешь, о жадный Эракле, меня больше ничто из ценностей не прельщает другое важно... Поклянись твоим молодым богом, который не ревнует тебя к твоим старым богам, что никому и никогда не расскажешь о кувшинах с одинаковой царапиной! - Снова какая то смутная мысль промелькнула в голове везира. - У тебя есть священная книга? Наверно есть. На ней поклянешься хранить молчание.
- Мое слово крепче всех клятв. Да и хвастать нечем, буду сам оберегать тайну, ибо больше всего боюсь насмешек.
- И Моурав-беку не проговоришься?
- Моураву? - Эракле насилу сдерживал волнение: - 'Неужели заподозрил?' - Верховный везир, ты смутил меня. Что эти кувшины Моурав-беку? Как милости прошу: не проговорись и ты Моурав-беку о них, ибо его иронии опасаюсь, как яда...
Когда за ненасытным захлопнулись ворота, Эракле облегченно вздохнул и в изнеможении опустился на скамью:
'Нет, - брезгливо морщился он, - очевидно, я еще не все изведал, ибо в своих многолетних странствиях не встречал подобной мерзости. Все самое низменное гнездится в душе человека, звание которого имеет определение 'верховный'. Необходимо предупредить Георгия, чтобы он был с этим жрецом лжи и коварства особенно осторожен. Видит Зевс, не только моему Георгию я не открою, какой ценою приобрел для него оружие, но даже моей госпоже Хорешани. Зачем огорчать тех, кого хочешь радовать? Но Хорешани всегда останавливалась возле этих кувшинов, и когда я поведал ей историю моей покупки, она изволила сказать: 'Мой господин и друг Эракле, нечто страшное в этих лазурных близнецах!' Отвечу ей так: 'Кувшины запрятаны, и да не будут они больше туманить твои прекрасные глаза'. Внезапно Эракле встрепенулся, какая-то мысль овладела им, он несколько раз прошелся по залу и ударом молоточка по струнам цимбал вызвал старого слугу, служившего еще отцу его. От этого старика у него не было тайн.
- Мой господин, если волк дорогу к овчарне узнал, то, пока не уничтожит овец, не успокоится. Лучше перенести овчарню.
Спустилась ночь. Как всегда, тайно от семьи, Эракле с помощью пяти слуг стал укладывать в ларцы особо ценные и любимые им антики. Слуги бесшумно сносили все редкости к белому киоску. Подняв мраморное сиденье скамьи, они нажали на едва заметный стержень, отодвинули плиту, за ней таким же образом другую, и перед ними открылась дверь.
Спустившись по лестничке в помещение, выложенное гранитом, Эракле оглядел сложенные у стен кожаные мешки с монетами различных стран и несколько кованых сундуков, полных свернутыми в трубки картинами, изображающими природу и людей.
- Не помнишь ли, мой старый Никитас, на сколько лет скромной, но безбедной жизни, сказал я, хватит этих ценностей мне и вам, верным слугам?
- О господин наш, ты сказал: на двадцать пять.
- Теперь, верные, я хочу прожить с вами больше. Сложите ларцы вот здесь, на сундуках, и перетащите из тайной комнаты еще пять мешков с золотом.
- Почему не все, мой господин, там ведь их двадцать?
- Пусть остальные останутся, если Хозрев или еще кто из верховных разбойников вздумает меня ограбить... ведь я грек, значит исчезновение сокровищ безнаказанно не пройдет. Обнаружив пятнадцать мешков, они искать больше не станут, а если ничего не найдут или мало, могут вывернуть наизнанку весь дворец. Нам необходимо сохранить в большой тайне это помещение. Вы проверили, не заржавела ли дверь, ведущая в переход, соединяющий тайник с морем?
Никитас молча кивнул головой.
Прошла ночь, другая. Оружия не было. Уж не раздумал ли хитрец? Нет, не раздумал! Но, передавая запродажную запись на поместье, Эракле предусмотрительно обозначил сумму в десять раз меньшую: вдруг ничтожный потребует назад те пиастры, которые и не думал давать.
На третье утро в Мозаичный дворец прискакал грек-слуга. Видно, передал он нечто важное, ибо, наскоро прицепив шашки, 'барсы' вслед за Саакадзе помчались в Белый дворец.
Оружие - огонь и надежда - было укрыто в том самом тайнике, где громоздились пятнадцать кожаных мешков с золотом.
Саакадзе едва сдерживал желание прильнуть к стволу пушки, поцеловать ее так, как целуют возлюбленную. А Гиви так и поступил, - обняв мушкет, он прерывающимся голосом шептал: 'Мой! Мой!' - и тут же клинком сделал опознавательный знак на прикладе.
- Дорогой друг, - негромко спросил Саакадзе, вкладывая в свой вопрос чувство глубочайшей признательности, - сколько заплатил ты за это?
- Ничего по сравнению с вашей радостью. - И Эракле виновато добавил: Хотел пятьсот и десять пушек, но... пришлось согласиться на меньшее.
