складки которого облегали, как воздух, ее черно-синие кудри. Кефье перевязано было желтым шнуром. Ее уши, руки и пальцы были украшены серьгами, кольцами и браслетами, а на шее было золотое ожерелье из множества тонких цепочек и на конце каждой из них дрожали жемчужные перлы. Ресницы ее были подведены, а концы пальцев подрумянены и тонкие ногти отливали радужным перламутром. На поясе ее, который обхватывал приятного серого цвета тунику с красною каймой, висело маленькое зеркальце и такой же маленький сосуд с пахучею индийскою эссенцией.
Она села, не ожидая приглашения хозяина, погляделась в свое зеркало, прыснула на себя и перед собою духами и пригласила художника, чтоб он помог ей обсуждать: как ей можно еще «приумножить ее красоту». И когда увидала, что он растерялся, то дабы не дать ему опомниться и сразу преклонить его на свою сторону и получить от него такую изящную «утварь», какой нет ни у какой другой именитой женщины во всей Александрии, она стала прельщать его своею красотой, с намерением довести это до крайнего результата. «Тогда, – думала она, – он, как любовнице своей, сделает для меня убор всех лучше, а вреда моей чести от этого никакого не будет, ибо никто даже и не подумает, что я, будучи столь знатна и богата, согласилась бы такою ценой златокузню его купить». Подходы щеголихи были так ясны, что художник не мог их не понять, но она еще их усилила, – она сказала ему:
– Здесь жарко, и ты должен видеть тело мое без посторонних прикрас: серый и красный цвет оттеняют цвет моей кожи. Я должна сбросить тунику. – И она ее сбросила, и в это же время вилась перед ним, переменяя прически, а он примеривал к ее лицу и голове то те, то другие снизи и пронизи и беспрестанно имел в своих объятиях ее тело, покрытое одною сорочкой, которая держалась застежкой на правом плече и шла вниз под левую руку, так что в глаза ему била прелесть ее тела, и это его туманило… Художник «блазняшася на ню», а она ему «подаяше помизание очима и неподобен смех». Он опускал свои веки, чтоб ее не видеть, но она, смеясь, насильно открывала их своими тонкими пальцами, – он опять ее видел и душа его играла и прыгала, как молодая лань в горах или как горный поток в стремнинах Ливана. Зенон просил ее удалиться. Нефора смеялась и тихо шептала: «зачем?»
– Я хочу быть царем моей совести!
– Э! Оставь это! Поверь, веселей быть червем, гложущим тутовый лист в роще Дафны, чем томиться в царственной скуке. Дай мне вина и лобзанье в память нагого ребенка!
Зенон ей подал фиал; она отпила половину, а другую половину, смеясь, влила ему во уста и держала его все это время в своих объятиях, а потом, бросив пустой фиал, поцеловала Зенона в честь Вакха…
Страсть, как темная гора, покрыла сердце Зенона.
Случай мог быть чрезвычайно опасным для обоих, но златокузнец александрийский был тайный христианин, и это спасло обоих. В самую безумную минуту, «егда устремися уже греху, – помянуся художному мужу слово евангельское: аще соблазняет тебя рука твоя или нога – отсецы ее, или око – избоди е». «И он, возрев на жену, рече: „мало ми отступи“ (отойди немножко) и изем нож удари ся в око десное и рече: Виждь, Господи, яко сохранитель заповеди Твоя есмь, – да егда и аз востребую помощи от Тебя – Ты не удалися». Соблазнительница ужаснулась и убежала.
Вскоре в Александрии случилось гонение на христиан. Гонитель их был человек не только жестокий, но и насмешливый, – он хотел издеваться над христианами и, призвав их епископа, сказал ему: «Не нахожу в вашей вере ничего основательного и твердого, да не верю, чтобы вы и сами могли верить в то, о чем рассказываете. Вот я задам вам решительное испытание: если вы его выдержите, то вы останетесь целы, и все, чтт у вас есть, – ваше будет; а если не выдержите, тогда я поступлю с вами, как с обманщиками, и оберу у вас все, что вы имеете, на государя. Испытание же вере вашей назначаю вам по вашим книгам; там написано:
Христиане пришли в ужас. Они знали, что их правитель жесток и пощады им от него не будет: если гора Адер не тронется со своего места и не пойдет в Нил, тогда всем им доведется погибнуть с позором, а все добро, которое они собрали трудами в течение всей своей жизни, будет расхватано или поверстано в казну, а дети их останутся нищими и с осмеянною религией и без руководства родителей перейдут в веру торжествующих отцовских мучителей…
В таком ужасном положении все христиане, жившие в соседстве горы Адера, надели на себя неподрубленные одежды печали, постились, молились и плакали, а между тем время шло и приближался уже срок, назначенный правителем. Никто, – ни один из христиан не чувствовал в себе той уверенности, чтобы сказать горе при людях: «стронься с места и иди в воду».
Скорбь христиан сделалась известна и иноверным людям в городе, и тогда к христианскому епископу пришла тайно та самая египетская красавица, которая ранее приходила соблазнять «златокузнеца», и она сказала епископу:
– Я узнала о вашем горе и мне вас жалко, но вы, может быть, напрасно приходите в отчаяние, ибо если только вере все возможно, то у вас есть такой человек, который имеет настоящую веру, и его вера может выдержать всякое испытание.
– Как! – воскликнул епископ: – неужели ты, нехристианка, уверена, что гора может сдвинуться?
– Да, я верю в это потому, что я видела веру, которая преодолела законы естества, но меня очень удивляет, что этого-то одного человека я и не вижу между теми, которыми ты себя здесь окружаешь и с которыми советуешься!
– Скажи же скорее, сострадательная госпожа, – кто он такой?
– Он златокузнец, художник.
– Неужто Зенон окривелый, который делает кумиры и утварь для женских уборов?
– Да, это Зенон.
– Помилуй! – воскликнул христианский епископ: – ты говоришь невозможную вещь.
– Почему?
– Зенон искусный художник, ни слова об этом; но он в вере нашей не крепок, он в постоянном общенье с людьми разных вер и ты имя его можешь увидеть на исподах различных кумиров, – крокодилов мерзостных, страстного ибиса и быка с черным пятном и коней фараона; при том Зенон часто бывает ленив: он не поспевает к общей со всеми молитве, в день недельный; когда много заказов, он одинаково трудится, будто как в будень; он живет без жены и нимало не занят тою мыслию, чтоб учредить себе семью или удалиться в пустыню, а он охотно разговаривает с посторонними женщинами, которым он нужен, и угождает их суетности.
– Может быть все это правда, – отвечала гостья, – но быть может и то, что все это не так важно, как тебе кажется.
– Ах нет, госпожа, – что уж касается степени важности в вере, то ты поверь, что нам это ближе известно.
– Я и не спорю, – отвечала Нефорис: – так и должно быть, чтобы вам все было лучше известно, но услышите и то, что я знаю о вере Зенона.
– Что же тебе стало известно?
– Мне известно, что Зенон покорил себя воле Учителя вашего, которого все вы зовете сыном вашего Бога, и при мне показал такую силу любви к его слову, какой, может быть, никто из вас не видел.
Епископ попросил ее, чтоб она рассказала, чту такое она видела, и Нефорис с полною откровенностью рассказала ему всю соблазнительную сцену, которую она устроила художнику из желания иметь от него искусный убор на голову.
Старец всплеснул руками. Ему было известно, что златокузнец недавно окривел на один глаз, но он не знал, отчего это случилось с Зеноном. Услыхав рассказ красивой Нефоры, епископ понял всю трудность борьбы, которую одолел художник, и дал цену его поступку. Он благодарил гостью и сказал ей:
– Верь, прекрасная госпожа, это никогда не позабудется в нашем народе, что ты пожалела о нас и не скрыла этого происшествия, которое при совершеннейшей красоте твоей для всякого должно быть
