Некуда

несся сильный запах парного молока.

Прискакал какой-то верховой: ударили в барабан.

– Подводчики, к командиру! – раздалось по лагерю. – Воля вам с землею от царя пришла. Ступай все, сейчас будут читать про волю.

Глава двадцать первая Барон и баронесса

Лизавета Егоровна Бахарева не могла оставить Дома Согласия на другой же день после происшедшей там тревоги: здоровье ее не выпустило. И без того слабая и расстроенная, она не могла вынести последнего известия о Райнере. Силы, еще кое-как державшие ее во время совершаемого Белоярцевым аутодафе и при сцене с лавочником, оставили ее вовсе, как только она затворилась в своей комнате. Ночь всю до бела света она провела одетая в своем кресле и, когда Ступина утром осторожно постучалась в ее дверь, привскочила с выражением страшного страдания. Легкие удары тоненького женского пальца в дощатую дверь причиняли ей такое несносное мучение, которое можно сравнить только с тем, как если бы начали ее бить по голове железными молотами. Тихий голос Ступиной, звавшей ее из двери к чаю, раздавался в ее ушах раздирающим неприятным треском, как от щипанья лучины. Лиза попробовала было сказать, что она не хочет чаю и не выйдет, но первый звук ее собственного голоса действовал на нее так же раздражающе, как и чужой. Лиза испугалась и не знала, что с собой делать: ей пришла на ум жена Фарстера в королеве Мааб, и перспектива быть погребенною заживо ее ужаснула.

Лиза взяла клочок бумаги, написала: «Пошлите кого-нибудь сейчас за Розановым», передала эту записочку в дверь и легла, закрыв голову подушками.

У нее было irritatia systemae nervorum,[80] доходящее до такой чувствительности, что не только самый тихий человеческий голос, но даже едва слышный шелест платья, самый ничтожный скрип пера, которым Розанов писал рецепт, или звук от бумажки, которую он отрывал от полулиста, все это причиняло ей несносные боли.

Дружеские заботы Розанова, спокойствие и тишина, которые доставляли больной жильцы Дома, и отсутствие лишних людей в три дня значительно уменьшили жестокость этих припадков. Через три дня Лиза могла читать глазами книгу и переносила вблизи себя тихий разговор, а еще через день заговорила сама.

– Дмитрий Петрович! – были первые слова, обращенные ею к Розанову. – Вы мой старый приятель, и я к вам могу обратиться с таким вопросом, с которым не обратилась бы ни к кому. Скажите мне, есть у вас деньги?

– Сколько вам нужно, Лизавета Егоровна?

– Хоть тысячу рублей.

Розанов улыбнулся и покачал отрицательно головой.

– Я ведь получу мой выдел.

– Да нет у меня, Лизавета Егоровна, а не о том забота, что вы отдадите. Вот сто или полтораста рублей это есть, за удовольствие сочту, если вы их возьмете. Я ведь ваш должник.

– А у Женни, не знаете – нет денег?

– Таких больших?

– Ну да, тысячи или двух.

– Наверно знаю, что нет. Вот возьмите пока у меня полтораста рублей.

– Мне столько никуда не годится, – отвечала Лиза.

Через день она спрашивала Розанова: можно ли ей выйти без опасности получить рецидив.

– Куда же вы пойдете? – осведомился Розанов.

– Разве это не все равно?

– Нет, не все равно. К Евгении Петровне дня через два будет можно; к Полине Петровне тоже можно, а сюда, в свою залу, положительно нельзя, и нельзя ни под каким видом.

– Я хотела съездить к сестре.

– К какой сестре?

– К Софи.

– К Софье Егоровне! Вы!

– Ну да, – только перестаньте, пожалуйста, удивляться: это… тоже раздражает меня. Мне нужно у нее быть.

Розанов промолчал.

– Я вам говорила, что мне нужны деньги. Просить взаймы я не хочу ни у кого, да и не даст никто; ведь никому же не известно, что у меня есть состояние.

Розанов кивнул головой в знак согласия.

– Так видите, что я хотела… мне деньги нужны очень… как жизнь нужны… мне без них нечего делать.

– Ас двумя тысячами? – спросил Розанов.

Лиза помолчала и потом сказала тихо:

– Я заведу мастерскую с простыми девушками.

Розанов опять молчал.

– Так видите, я хочу уладить, чтобы сестра или ее муж дали мне эти деньги до выдела моей части. Как вы думаете?

– Конечно… я только не знаю, что это за человек муж Софьи Егоровны.

– Я тоже не знаю, но это все равно.

– Ну, как вам сказать: нет, это не все равно! А лучше, не поручите ли вы этого дела мне? Поверьте, это будет гораздо лучше.

Лиза согласилась уполномочить Розанова на переговоры с бароном и баронессою Альтерзон, а сама, в ожидании пока дело уладится, на другой же день уехала погостить к Вязмитиновой. Здесь ей, разумеется, были рады, особенно во внимание к ее крайне раздраженному состоянию духа.

В один из дней, следовавших за этим разговором Лизы с Розановым, последний позвонил у подъезда очень парадного дома на невской набережной Васильевского острова.

Ему отпер пожилой и очень фешенебельный швейцар.

– Теперь, разумеется, застал дома? – спросил Розанов, показывая старику свои карманные часы, на которых было три четверти девятого.

Швейцар улыбнулся, как улыбаются старые люди именитых бар, говоря о своих новых хозяевах из карманной аристократии.

– Спит? – спросил Розанов.

– Нет-с, не спит; с полчаса уж как вставши, да ведь… не примет он вас.

– Ну, это мы увидим, – отвечал Розанов и, сбросив шубу, достал свою карточку, на которой еще прежде было написано: «В четвертый и последний раз прошу вас принять меня на самое короткое время. Я должен говорить с вами по делу вашей свояченицы и смею вас уверить, что если вы не удостоите меня этой чести в вашем кабинете, то я заговорю с вами в другом месте».

Швейцар позвонил два раза и передал карточку появившемуся на лестнице человеку, одетому, как одеваются некоторые концертисты.

Артист взял карточку, обмерил с верхней ступени своего положения, стоявшего внизу Розанова и через двадцать минут снова появился в зеленых дверях, произнеся:

– Барон просит господина Розанова.

Дмитрий Петрович поднялся по устланной мягким ковром лестнице в переднюю, из которой этот же концертист повел его по длинной анфиладе комнат необыкновенно изящно и богато убранного бельэтажа.

В конце этой анфилады проводник оставил Розанова, а через минуту в другом конце покоя зашевелилась массивная портьера. Вошел небольшой человек с неизгладимыми признаками еврейского происхождения и с непомерными усилиями держать себя англичанином известного круга.

Это и был барон Альтерзон, доселе не известный нам муж Софьи Егоровны Бахаревой.

– Розанов, – назвал себя Дмитрий Петрович.