овцах, искать станут. Подумай сама, не правду ли я говорю?
– Не знаю, матушка, – краснея, проронила Феоктиста.
В келье наступило молчание.
Игуменья быстро шевелила чулочными прутками и смотрела на свою работу, несколько надвинув брови и о чем-то напряженно размышляя. Феоктиста также усердно работала, и с полчаса в келье только и было слышно, что щелканье чулочных спиц да ровный, усыпляющий шум деревянной моталки.
– Дома мать-игуменья? – произнес среди этой тишины мужской голос в передней.
Игуменья подняла на лоб очки и, относясь к Феоктисте, проговорила:
– Кто бы это такой?
Феоктиста немедленно встала и в комнате девочек встретилась с Бахаревым, который шутливо погрозил ей пальцем и вошел к игуменье.
– Здравствуй, сестра! – произнес он, целуя руки матери Агнии.
– Здравствуй, Егор! – отвечала игуменья, снова надев очки и снова зашевелив стальными спицами.
– Как живешь-можешь?
– Что мне делается? Живу, Богу молюсь да хлеб жую. Как вы там живете?
– И мы живем.
– Ну и хорошо. К губернатору, что ли, приехал?
– Да и делишки кое-какие собрались, и с тобой захотелось повидаться.
– Спасибо. – Чаю хочешь?
– Пожалуй.
– Феоктиста! скажи там, – распорядилась игуменья. Феоктиста вышла и через минуту вошла снова.
– Эх, сестра Феоктиста, – шутил Бахарев, – как на вас и смотреть, уж не знаю!
– Как изволите? – спросила спокойно ничего не расслышавшая Феоктиста, но покраснела, зная, что Бахарев любит пройтись насчет ее земной красоты.
– Полно врать-то! Тоже любезничать: седина в голову, а бес в ребро, – с поддельным неудовольствием остановила его игуменья и, посмотрев с артистическим наслаждением на Феоктисту, сказала: – Иди пока домой. Я тебя позову, когда будет нужно.
Монахиня поставила в уголок моталку, положила на нее клубок, низко поклонилась, проговорила: «Спаси вас Господи!» – и вышла.
Брат с сестрою остались вдвоем. Весноватая келейница подала самовар.
– Ну, что ж твои там делают? – спросила игуменья, заварив чай и снова взявшись за чулочные спицы.
– Да что? Не знаю, как тебе рассказать.
– Что ж это за мудрость такая!
– С которого конца начать-то, говорю, не знаю. Игуменья подняла голову и, не переставая стучать спицами, пристально посмотрела через свои очки на брата.
– Жена ничего, – хворала немножко, – проговорил Бахарев, – а теперь лучше; дети здоровы, слава богу.
– А Зинин муж? – спросила мать Агния, смотря на брата тем же проницательным взглядом и по- прежнему стуча спицами.
– Да вот, думал, не встречу ли его здесь.
– А она у вас все?
– У нас пока.
Игуменья покачала неодобрительно головой и стала поднимать спущенную петлю.
– Странная ты, сестра! Где же ей в самом деле быть?
– Где? У мужа, я думаю.
– Да ведь вот поди же.
Бахарев в недоумении развел руками.
– Что ж такое?
– Не ладят всё, бог их знает.
– А вы приголубливайте дочку-то. Поди, мол, сюда: ты у нас паинька, – кошка дура.
– Да ведь что ж делать?
– К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась бы; она ведь не дура. А то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.
– Да я, сестра, ничего, я даже…
– Ты даже, – хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. – Да грех-то еще грехом, а то и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, – а?
– Да я, сестра…
– Что, братец?
– Я с тобой совершенно согласен, даже хотел…
– Да, верно, хотей не велел – едко подсказала игуменья.
– Да полно тебе, сестра! Я говорил, что это нехорошо.
– Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет? Человек молодой, недурен, говорить не дурак, – а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните мое слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
– Да она возвратится, возвратится.
– Когда ж это она возвратится?
– Да вот…
– Когда муж приедет да станет ублажать, ручки лизать да упрашивать? А как, наконец, и не станет? – значительно моргнув одним глазом, закончила мать Агния.
Бахарев молчал.
– Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернется к мужу с покорной головой. А то – эй, смотри, Егор! – на целый век вы бабенку сгубите. И что ты-то, в самом деле, за колпак такой.
– Я, право, сестра, сам бы давно ее спровадил, да ведь знаешь мой характер дурацкий, сцен этих смерть боюсь. Ведь из себя выйду, черт знает что наделаю.
– Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет, как увидит, что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз на год не станет. Тебя же еще будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. – А Лиза как?
Бахарев опять развел руками и, вытянув вперед губы, отвечал:
– Да тоже как-то все…
– А-а, уж началось! Я так скоро не ожидала. – Ну, что же такое?
– С матерью, с сестрами все как-то не поладит. Она на них, оне на нее… ничего не разберу. Поступки такие какие-то странные…
– Например?
– Да вот, например, недели три тому назад ночью улетела.
– Куда это она могла улететь? Расскажи, батюшка мой, толком.
Игуменья положила на колени работу и приготовилась слушать.
Бахарев рассказал известную нам историю Лизиной поездки к Гловацким и остановился на отъезде Женни.
– Ну, а после ж что было? – спокойно спросила игуменья.
– За сущие пустяки, за луну там, что ли, избранила Соню и Зину, ушла, не прощаясь, наверх, двое суток высидела в своей комнате; ни с кем ни одного слова не сказала.
Игуменья улыбнулась и опять сказала:
