Некуда

сказать, чтобы он не тяготел к ним. Но в эту эпоху ни Репетилов не хвастался бы тем, что «шумим, братец, шумим», ни Иван Александрович Хлестаков не рассказывал бы о тридцати тысячах скачущих курьерах и неудержимой чиновничьей дрожке, начинающейся непосредственно с его появлением в департамент. Позволительно думать, что они могли хлестаковствовать и репетиловствовать совсем иначе, изобличая известную солидарность натур с натурою несметного числа Зарницыных (которых нисколько не должно оскорблять такое сопоставление, ибо они никаким образом не могут быть почитаемы наихудшими людьми земли русской).

Зарницын не любил заниматься по-вязмитиновски, серьезно. Он брал все кое-как, налетом, и все у него сходило. Новая весна его застала в положении очень скучном. Ему как-то все принадоело. Он не знал, чем заняться, и начал обличительную повесть с самыми картинными намеками и с неисчерпаемым морем гражданского чувства. Но повесть на первых же порах запуталась в массе этого нового чувства – и стала. Зарницын тревожно тосковал, суетился, заговаривал о темных предчувствиях, о борьбе с собою, наконец, прочитав несколько народных сцен, появившихся в это время в печати, уж задумал было коробейничать. Но милосердому року угодно было указать ему на иной путь, а на этом пути и развлечение.

В одно очень погожее утро одного погожего дня Зарницын получил с почты письмо, служившее довольно ясным доказательством, что местный уездный почтмейстер вовсе не имел слабости Шпекина к чужой переписке.

Получив такое письмо, Зарницын вырос на два вершка. Он прочел его раз, прочел другой, наконец, третий и побежал к Вязмитинову.

– Что, ты на днях ничего не получал? – спросил он, входя и кладя фуражку.

– Ничего, – отвечал Вязмитинов.

– Ниоткуда?

– Ниоткуда.

– Гм!

– А что такое?

– Так.

Зарницын зашагал по комнате, то улыбаясь, то приставляя ко лбу палец. Вязмитинов, зная Зарницына, дал ему порисоваться. Походив, Зарницын остановился перед Вязмитиновым и спросил:

– Ты помнишь этих двух господ?

– Каких? – спокойно спросил Вязмитинов, моргнув при этом каким-то экстраординарным образом.

– Ну, боже мой! что были прошлой осенью на бале у Бахарева.

– Да там много было.

– Ну, этот, как его, иностранец… Райнер?

– Помню, – с невозмутимым спокойствием отвечал Вязмитинов.

– С ним был молодой человек Пархоменко.

– И этого помню.

– Вот его письмо.

– Что ж это такое? – спросил Вязмитинов, безучастно глядя на положенное перед ним письмо.

– Читай!

Вязмитинов медленно развернул письмо.

– Вот отсюда читай, – указал Зарницын.

«Нужны люди, способные действовать, вести скорую подземную работу. Я был слишком занят, находясь в вашем городе, но слышал о вас мельком, и, по тем невыгодные отзывам, которые доходили до меня на ваш счет, вы должны быть наш человек и на вас можно рассчитывать. Надо приготовлять всех. На днях вы получите посылку: книги. Старайтесь их распространять везде, особенно между раскольниками: они все наши, и ими должно воспользоваться. В других местах дело идет уже очень далеко, и идет отлично.

Пусть моя полная подпись служит вам знаком моего к вам доверия.

Ваш Пархоменко.

P. S. Надеюсь, что вы также не забудете писать все, что совершают ваши безобразники. У нас теперь это отлично устроено: опасаться нечего и на четвертый день там.

Еще P. S. Не стесняйтесь сообщать сведения всякие, там после разберемся, а если случится ошибка, то каждый может оправдаться».

Вязмитинов перечел все письмо второй раз и, оканчивая, произнес вслух: «А если случится ошибка, то каждый может оправдаться».

– Где же это оправдаться-то? – спросил он, возвращая Зарницыну письмо.

– Да, разумеется, там же!

– А кто же знает туда дорогу?

– Да вот дорога, – произнес Зарницын, ударив рукою по Пархоменкову письму.

– Да ведь это ты знаешь, а другие почем ее знают?

– Передам.

Вязмитинову все это казалось очень глупо, и он не стал спорить.

– Ну что же? – спросил его Зарницын.

– Что?

– Ты готов содействовать?

– Я?

Вязмитинов собирался сказать самое решительное «нет», но, подумав, сказал:

– Да, пожалуй.

– Нет, не пожалуй; это надо делать не в виде уступки, а нужно действовать с энергией.

– Да то-то, как действовать? что делать нужно?

– Подогревать, подготовлять, волновать умы.

– На подпись, что ли, склонять? что же вы полагаете-то?

– Мы… – Зарницыну очень приятно прозвучало это мы. – Мы намерены пользоваться всем. Ты видишь, в письме и раскольники, и помещики, и крестьяне. Одни пусть подписывают коллективную бумагу, другие требуют свободы, третьи земли… понимаешь?

– Понимаю, землю-то требовать будут мужики?

– Ну да.

– От тех самых помещиков, которых нужно склонять подписывать коллективную бумагу?

– Ну да, ну да, разумеется. Неужто ты не понимаешь?

– Нет, теперь я понимаю: я это только сначала.

– А вот ведь я помню, как вы с доктором утверждали, что этот Пархоменко глуп.

– Да, это правда.

– А видишь, какой он человек.

– Да.

– Как ты думаешь: доктору сообщить? – шепотом спросил Зарницын.

– На что путать лишних людей!

– И то правда.

Приятели расстались.

Тотчас по уходе Зарницына Вязмитинов оделся и, идучи в училище, зашел к доктору, с которым они поговорили в кабинете, и, расставаясь, Вязмитинов сказал:

– Смотрите же, Дмитрий Петрович, держите себя так же, как я, будто ничего знать не знаем, ведать не ведаем.

– Добре, – отвечал доктор.

– Да Помаду надрессируйте.

– Добре, добре, – опять отвечал, запирая двери, доктор.

Вечером Вязмитинов писал очень длинное письмо, в котором, между прочим, было следующее место:

«Вы, я полагаю, сами согласитесь, что мы и с вами вели себя слишком легкомысленно, позволив