вспыхнула и, сделав недовольную гримаску, пошла в свою комнату.
Долинский присел к столику с каким-то особенным тщанием и серьезностью, согрел на кофейной конфорке спирт, смешал его с уксусом, попробовал эту смесь на язык и постучался в Дашины двери. Ответа не было. Он постучался в другой раз – ответа тоже нет.
– Даша? – крикнул он, – Дора! Дорушка! За дверями послышался звонкий хохот. Долинский подумал, что с Дашей истерика, и отворил ее двери. Дорушка была в постели. Укутавшись по самую шею одеялом, она весело смеялась над тревогою Долинского. Долинский надулся.
– Разотрите себе ноги, – сказал он, подавая ей согретый им спирт.
– Не стану.
– Дорушка!
– Не стану, не стану и не стану! Не хочу! Ну, вот не хочу!
И она опять рассмеялась.
Долинский поставил чашку со спиртом на столик у кровати и пошел к двери; но тотчас же вернулся снова.
– Дорушка! Ну, прошу вас ради бога, ради вашей сестры, не дурачьтесь!
– А вы не смейте дуться.
– Да я вовсе не дулся.
– Дулись.
– Ну, простите, Дора, только растирайте скорее свои ноги – не остыл бы спирт.
– Попросите хорошенько.
– Я вас прошу.
– На колени станьте.
– Дорушка, не мучьте меня.
– Ага! „Не мучьте меня“, – произнесла Даша, передразнивая Нестора Игнатьича, и протянула к нему сложенную горстью руку.
Долинский наливал Даше на руку спирт, а она растирала себе под одеялом ноги и морщилась, говоря:
– Какую вы это скверность купили.
– Где у вас шерстяные чулки? – спросил Долинский.
– Нет у меня шерстяных чулок.
– Господи! Да что вы, в самом деле, дитя пятилетнее, что ли? – воскликнул с досадой Долинский.
– В комоде вон там, – сухо отвечала на прежний вопрос Дора.
Долинский взял ключи и рылся, отыскивая чулки.
– Точно нянька! И то самая гадкая, надоедливая, – говорила, смеясь и глядя на него, Даша.
Долинский достал также из комода пушистый плед и одел им ноги Доры.
– Еще чего не найдете ли! – спросила она, продолжая над ним подтрунивать.
– Вы не храбритесь, – отвечал Долинский, – а лучше спите хорошенько, – и пошел к двери.
– Нестор Игнатьич! – крикнула Даша.
– Что вам угодно?
– Что ж это за невежество?
– Что такое?
– Уж вы нынче не прощаетесь со мной?
– Виноват. Вы, право, так беспощадно тревожите меня вашими сумасбродствами, Дора.
– А вы все это ото всех пощады вымаливаете?
– Ну, пожалуйте же вашу ручку.
– Не надо, – отвечала Даша и обернулась к стене.
– И тут каприз.
– Везде, да, везде каприз! На каждом шагу будет каприз—потому, что вы мне совсем надоели с своим гувернерством.
Ночь Даша провела очень спокойно, сны только ей странные все снились; а Долинский не ложился вовсе. Он несколько раз подходил ночью к Дашиной комнате и все слушал, как она дышит. Утром Даша чувствовала себя хорошо; написала сестре письмо, в котором подтрунивала она над беспокойством Долинского и нарисовала с краю письма карикатурку, изображающую его в повязке, какие носят русские няньки. Но к вечеру она почувствовала необыкновенную усталость и легла в постель ранее обыкновенного. Ночью спала неспокойно, а к утру начала покашливать. Долинский страшно перепугался этого кашля и побежал за доктором. Доктор нашел вообще, что у Даши очень незначительная простуда, но что кашель очень неблагоприятная вещь при ее здоровье; прописал ей лекарство и уехал. Днем Даша была покойна, но все супилась и упорно молчала, а к вечеру у нее появился жар. Даша сделалась говорлива и тревожна. То она, как любознательный ребенок, приставала к Долинскому с самыми обыкновенными и незначащими вопросами; требовала у него разъяснения самых простых, конечно ей самой хорошо известных вещей; то вдруг резко переменяла тон и начинала придираться и говорить с ним свысока.
– Вы на меня не сердитесь, голубчик, Нестор Игнатьич, что я капризничаю? – спрашивала она Долинского.
– Нисколько.
– Отчего ж вы нисколько на меня не сердитесь?
– Да так, не сержусь.
– Да ведь я несносно, должно быть, капризничаю?
– Ну, что ж делать?
– Я бы не вытерпела, если бы кто так со мною капризничал.
– На то вы женщина.
Дорушка помолчала с минуту и, кусая губки, проговорила глухим голосом:
– Очень вы все много знаете о женщинах!
– Некоторые знают довольно.
– Никто ничего не знает, – отвечала Дора, резко и с сердцем.
– Ну, прекрасно, ну, никто ничего не знает, только не сердитесь, пожалуйста.
– Вот! Стану я еще сердиться! – продолжала вспыльчиво Дора. – Мне нечего сердиться. Я знаю, что все врут, и только. Тот так, тот этак, а умного слова ни один не скажет.
– Это правда, – отвечал примирительно Долинский.
– Правда! А если я скажу, что я сестра луны и дочь солнца. Это тоже будет правда?
Даша повернулась к стене и замолчала.
Долинский пригласил было ночевать к ней m-me Бю-жар, но Даша в десять часов отпустила старуху, сказав, что ей надоела французская пустая болтовня. Долинский не противоречил. Он сел в кресло у двери Дашиной комнаты и читал, беспрестанно поднимая голову от книги и прислушиваясь к каждому движению больной.
– Нестор Игнатьич! – тихо покликала его Даша, часу во втором ночи.
Он встал и подошел к ней.
– Вы еще не спали? – спросила она.
– Нет, я еще читал.
– Который час?..
– Около двух часов, кажется.
Даша покачала головой и с ласковым упреком сказала:
– Зачем вы себя попусту морите?
– Я зачитался немножко.
– Что же вы читали?
– Так, пустяки.
– Охота ж читать пустяки! Садитесь лучше здесь на кресло возле меня; по крайней мере будем скучать вместе.
Долинский молча сел на кресло.
– Я все сны какие-то видела, – начала, зевнув, Даша. – Петербург, Анну, вас, и вдруг скучно что-то
