Зато в третьем полете от взлета до посадки Глебов и пальцем не дотронулся до ручки управления. Весь полет лейтенант сделал сам. Не зря же его целую вывозную программу в полку катали.
Вылез Глебов из кабины и вместо замечаний сказал другое:
— Напрасно я не нарисовал тебе в плановой таблице два самостоятельных кружка. День счастливый! Ладно, готовься в следующую смену: два контрольных и два самостоятельных. Будешь летать.
Стоял лейтенант руки по швам и краснел перед Глебовым. Он и сам уже знал, что будет летать.
8
У командира с замполитом жизнь идет по одному кругу: аэродром, полеты, штаб, личный состав. Одни у них и заботы.
Вязничев сам зашел в кабинет замполита. Как был на полетах в шевротовой куртке поверх комбинезона, так и пришел к Рагозину. Сел на предпоследний в ряду стул, рядом положил фуражку — хоть и в гостях, но все равно хозяин.
— Фу-у-у — устал! Что, Володя, будем делать с Миловидовым?
Рагозин ждал этого вопроса. И готов был к разговору. Решая судьбу командира эскадрильи, никак не обойти замполита. Но сам разговора не начинал.
— Задайте, командир, лучше два вопроса, но полегче. — Рагозин разминал сигарету за своим столом.
— Что здесь сложного? — просто спросил Вязничев.
— Я разговаривал с Антоненко, он, вообще-то, не склонен винить Миловидова, — осторожно начал Рагозин. — Говорит, летчик тут не виноват.
Очень точно он вычислил точку опоры для своего первого шага в защиту Миловидова.
— Как не виноват? — не ожидал такого поворота Вязничев. К мнению ведущего испытателя он не мог не прислушаться.
— Самолет попал в зону сильного теневого завихрения…
— Чего-чего? — Куда девалась усталость Вязничева. — Какие завихрения? — Он сразу отвалился от спинки стула, оживился, как после удара гонга на очередной раунд.
— Антоненко сам собирался зайти к вам, командир. Короче говоря, при сильном боковике с подветренной стороны сопки образуется вроде воздушного мешка…
Рагозин набросал оранжевым карандашом контур сопки, обозначил стрелками кольцевое движение воздушного потока.
— Вот в этой зоне, — вывел он на бумаге эллипс, — устойчивость самолета зависит от силы бокового ветра.
Оба они были отличными летчиками и не могли не согласиться: да, посадку на площадку под сопкой выполнять сложнее даже при незначительном сносе. И молодые летчики здесь чаще допускают ошибки.
— Антоненко думает внести ограничения. — Видно, хорошо поговорили, до технических тонкостей.
— Ограничения так ограничения, — не стал возражать Вязничев. — Будем летать с других площадок. Но в чем доблесть Миловидова? Выполни он указания руководителя полетов — и никаких срывов!
— Кто его знает, — не согласился Рагозин. — И с упреждением хорошо валит на крыло.
Вязничев знал историю отношений Рагозина с Миловидовым. Когда-то были натянутыми, теперь стали чуть ли не дружескими. Так что же, и службу по дружбе?
— Володя, ты хочешь оправдать Миловидова?
Вязничев был и оставался для Рагозина уважаемым командиром. При нем ушел из замполитов эскадрильи в Военно-политическую академию, к нему вернулся замполитом полка. И вообще, не в характере Рагозина кривить душой.
— Юрий Федорович, я не хочу его оправдать. Но как его наказывать?
— Объявить взыскание, разобрать в партийном порядке.
До Рагозина замполитом был не летчик, а один из бывших наземных специалистов. Поколение политработников-вертикальщиков еще не успело подрасти. Тот таких вопросов не задавал бы. «На парткомиссию? Понял!» — и шел провинившийся по заданной орбите.
— Юрий Федорович, нет никаких оснований привлекать Миловидова к партийной ответственности.
Вязничев принимал в расчет молодость замполита и относился к нему с командирским терпением.
— Володя, Миловидов не выполнил указания руководителя полетов — раз, самовольно выключил автоматику катапульты — два, совершил предпосылку к летному происшествию — три.
Рагозин хоть и выслушал командира внимательно, но не отступился от своего.
— Командир, не выключи он ЭСКЭМ, мы бы потеряли и машину, и летчика.
Они немного помолчали. Конечно, так могло быть, но могло и не быть. Однако у них должен быть другой подход к каждому случаю.
— Володя, речь сейчас не только о Миловидове. За нами целый полк. Каждое нарушение мы должны возводить в степень всего летного состава. У нас не может быть личных отношений.
Рагозин понял его, смутился:
— Юрий Федорович, давайте разберемся без личных отношений.
Он встал, пошел включить свет. В окнах уже завечерело. С порога, весь на виду, продолжил:
— Давайте разберемся по-партийному. Миловиден действительно нарушил пункт инструкции. Согласен. Но какие причины? Низкие моральные качества? Политическая незрелость? Профессиональная неподготовленность? Нет, здесь все нормально. За что судить? Человек отважился проверить на себе другой пункт инструкции. Проверил, чуть шею не сломал. Но вышел из сложнейшей ситуации победителем. Теперь снимать с него голову? Где логика?
Тяжело было Вязничеву соглашаться, но он и другое видел: замполит честно и искренне отстаивает свое мнение. И конечно же, это мнение подкреплено авторитетом Антоненко.
— Хорошо. Тогда ты что предлагаешь?
— Кто его знает, командир. — Рагозин направился за свой стол. — Наказать, конечно, надо, чтобы было в науку другим. Но крутить через парткомиссию, по-моему, не стоит. — И сказал дальше совсем другим тоном: — Одно дело — командир эскадрильи, а другое — его характер. Только заведи — вдрызг со всеми разругается. Много ли будет пользы? — Тут Рагозин глядел в корень. — Может быть, ограничиться дисциплинарным взысканием?
Решающее слово Рагозин оставлял за Вязничевым:
— Если вы прикажете, мы его и на парткомиссию вызовем.
Ох и дипломат замполит: тихо, мирно обставил дело так, что Вязничеву ничего не осталось, как развести руками.
— Нет, зачем же мне вмешиваться в твои дела. Я накажу Миловидова своей властью.
С тем Вязничев и ушел.
А Рагозин, оставшись один, думал о своем: само собой делается только плохое. На хорошее всегда надо усилие.
9
Вязничев приехал с аэродрома вместе с Антоненко. До штаба на машине, от штаба, сдав оружие и документы, пошли, минуя столовую, домой к Вязничеву.
Антоненко жил со своими испытателями в профилактории, но все равно, хоть и в картинах, а стены
