божественной мощи. Некоторые чудеса получают вполне рациональное объяснение. Например, хлебы и рыбы появились в нужном количестве благодаря тому, что имевшийся хлеб и три вяленые рыбки разделили на крошечные кусочки. Первое же Иисусово чудо, превращение воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской, реконструировано довольно странным образом. Согласно Библии, мать просит его совершить чудо, а в ответ слышит упрек: '...женщина, почему ты мне это говоришь? Мое время еще не настало'. У Мейлера же Иисус не говорит Марии ничего, лишь молча съедает спелую виноградину, 'напряженно думая о Духе, что живет внутри нее', и превращает воду, налитую в кувшины, в вино. Позже, пытаясь одолеть море людских страданий, этот творец чудес периодически лишается божественной силы и впадает в прострацию. Акты исцеления чреваты окончательной потерей силы, они даются ему тяжело и отнюдь не обречены на успех. Когда в Иерусалиме к Иисусу обращается слепой от рождения человек, Спаситель выглядит до смешного растерянным:
* * *
Взглянув на слепца, я даже не понял, с чего начать: по бокам его носа не было хотя бы незрячих глаз. Лишь две щели темнели под бровями.
- Я верую, - воззвал я к Отцу. - Помоги моему неверию.
* * *
В конце концов, растерев слюну с землей и замазав несчастному глазные щели, Иисус его исцеляет, но фарисеи не верят чуду и избивают бывшего слепца, когда он настаивает на реальности происшедшего. Над головой Иисуса сгущаются тучи. Постоянное ощущение опасности, хрупкая ненадежность творимых чудес, смутный, не вполне постигнутый самим Иисусом удел - все это вплетено в ткань евангелия от Мейлера с первых строк. Само рождение Иисуса влечет за собой кровавую бойню и смерть невинных, а Спасителя всю жизнь потом преследует 'душевная тяга к умерщвленным в Вифлееме младенцам', он неотступно думает 'об этих детях и о непрожитых ими жизнях'.
* * *
Мейлер пишет от первого лица, старательно напоминая нам, что мы - внутри Иисуса и смотрим на мир его глазами. То-то было бы чудо, если б нам и вправду удалось в это уверовать! Однако, возьмись автор детально прописать портрет центрального персонажа, перемежая отрывки из Нового Завета, пересказанные от третьего лица, с повествованием от первого лица, он обязан был бы ответить на вопрос, который гложет самого Иисуса: кто же он? Всеведущий Бог или обреченный на ошибки смертный, который неуверенно нащупывает путь к своей мученической кончине? Будь Иисус абсолютно всеведущ, он решал бы извечную шараду жизни иначе: холодно и бесстрастно. Однако не осененный неким вселенским даром предвидения, он вряд ли заслуживал бы поклонения. Раннехристианские конфессии придерживались в этом плане самых разных взглядов: докеты полагали, что Его тело было бесплотным видением; адопциане считали его простым смертным, которого Господь сделал приемным сыном. Западная, католическая ветвь христианства стояла за его человеческую сущность, восточноевропейская православная церковь молилась отстраненному, иконоликому Христу Пантократору. В 451 году на IV Вселенском соборе был выработан устоявшийся ныне догмат, который соединяет обе природы Христа и потому взрывоопасен: 'Совершенный в Божестве и совершенный в человечестве... неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемый...' Четырьмя веками ранее апостол Павел прекрасно сформулировал квинтэссенцию этой тайны в 'Послании к филиппийцам': 'Хотя был Он Богом по природе Своей, но не держался за это Свое равенство с Богом, но уничижил Себя Самого, приняв образ раба и сделавшись по виду человеком'. Без этого уничижения страдания Иисуса не были бы истинными, да и ответ, который дает христианство на теологический вопрос о сущности страдания (Бог сошел, чтобы страдать вместе с нами), никого бы не убедил.
* * *
Всем верующим христианам предлагается почитать человека, который ведал усталость и слабость, а порой даже плакал; который под настроение обрек на погибель фиговое деревце; который основал свое учение фактически на игре слов; который отверг столетние традиции иудейских обрядов; который якшался со сборщиками подати и женщинами сомнительной репутации; который постоянно донимал учеников вопросом 'Кто я?'; который умолял Господа избавить его от грядущих страданий и который, уже на кресте, упрекнул Бога за то, что Тот его покинул. Именно такой Иисус, живой человек, смертельно надломленный выпавшей на его долю нечеловеческой миссией, и действует на страницах этого евангелия, написанного скептиком Мейлером, евреем, который не думал креститься, чью мать в детстве (как он признался в интервью 'Эт рэндом') одноклассники-католики в ирландском районе Нью-Джерси обзывали 'убийцей Христа'. Мать так до конца жизни и не понимала, как может ее сын дружить с ирландцами.
* * *
В 'Евангелии от Сына Божия' с начала до конца сохраняется уравновешенная благостность. В этом удивительная сила и, возможно, слабость книги, которую тесть, Мейлера баптист, будет, как мне кажется, читать без напряжения. Не то что другие биографии Иисуса (как, допустим, вышедшую из-под пера А. Н. Уилсона), где повествование беспрестанно прерывается колкими насмешками и гипотезами вроде 'что было бы, если...'. В эту книгу органично включены все основные сотворенные Христом чудеса, вплоть до воскресения. Мейлер, в чьей прозе не единожды поселялись мистические эманации, вполне по-свойски управляется с библейскими бесами, а Сатане отводит большую роль со словами. Теологически Мейлер тяготеет к манихейству; его Иисус, к примеру, говорит в послесловии: 'Бог и Маммона по-прежнему стремятся завладеть людскими сердцами. Но, поскольку силы у борцов примерно равные, торжествовать победу ни Бог, ни Сатана не могут'. Манихейство, разумеется, старая, почтенная ересь, которая пытается оправдать плачевное состояние человечества слабостью Бога. Кстати, Мейлер приравнивает Сатану к Маммоне по собственному почину. На самом деле 'маммона' вовсе не божество, на арамейских языках это слово означает 'богатство'.
* * *
Иуда у Мейлера - радикал шестидесятых годов, отпрыск богатой семьи, который вырастает в воинствующего социалиста. 'Я ненавижу богачей, - говорит он Иисусу. - Они нас всех отравляют. Они тщеславны, недостойны, они не отзываются на упования тех, кто от них зависит. Они лгут беднякам, вся их жизнь проходит во лжи'. Иуда становится учеником Иисуса не потому, что верит в обещанное им спасение, а потому что посулы Христа воодушевляют бедняков. Оснований для такой концепции у Мейлера немного, лишь несколько строк в Евангелии от Иоанна (12, 3-5). Когда Иисус позволяет растереть себя нардовым миром (конец эпизода ищи в Иоанне, начало - в Марке и Матфее), протестующий глас поднимает именно Иуда. Он заявляет, что драгоценное масло следовало продать, а деньги раздать бедным. В евангелии от Мейлера Иисус впадает от нарда в сладостную истому, а Иуде говорит: 'Нищие всегда с тобой. Ты сделаешь им добро всякий раз, когда только сможешь. Я же с тобой не навсегда'. Иуда после этого уходит и готовится предать Учителя. Современный евангелист демонстрирует нам моральную дилемму: с одной стороны - внутренний долг перед собратьями-неудачниками, с другой - прекрасная церемония заодно с инстинктивной, эгоистичной радостью бытия. Демонстрирует - и тут же прагматично подтасовывает ответ. 'Много путей ведут к Богу, - пишет он. Истина является порой лишь на мгновение, это не мешает ей быть истиной'.
* * *
Канонические Евангелия сурово скупы, их авторы не хотели или не умели дать событие крупным планом, высветить его кинематографически, чего подспудно ждет от текста человек современный. В Евангелии от Марка эпизод распятия предваряет сцену, в которой безымянные римские солдаты разыгрывают конфискованную одежду: 'Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять'. Однако в сравнении с этим штрихом любые средневековые и современные описания - дешевая мелодрама. И, как мне кажется, у Мейлера сцена распятия тоже снижена до кича из-за добавленных им деталей. Боль вызывающе расцвечена: '...небеса раскололись надвое. В голове, внутри черепа занялся огонь, он разгорался, делился на радужные цвета; моя душа исходила сияющей болью'. Помимо известных семи высказываний Иисуса, сделанных на кресте, читатель встречает - среди метафорической лавы и молний - следующий слащавый диалог:
* * *
Я крикнул Отцу:
- Ужели не даруешь хоть одно чудо в этот час?
Отец ответил, и вой ветра донес Его ответ в самое мое ухо, заглушая боль:
- Ты отвергаешь мой суд?
- Никогда, - ответил я. - Покуда дышу - никогда.
Но мучения не оставляли меня. Даже небо корчилось в муках. И боль пронзала меня, точно молния. Заливала, точно лава. И я снова воззвал к Отцу:
- Одно чудо!
* * *
Что ж, критику - особенно ленивому - самое время отослать читателя к Библии (короля Якова), а на любой свежий, горячечно-пылкий пересказ лишь презрительно поморщиться. Однако Мейлер, при всей его пылкости, при всей необычности отдельных акцентов и оттенков, все же не предлагает нам такой резкий текст, как, допустим, английский писатель Джим Крейс в романе 'Карантин'. Крейс описывает сорок дней, проведенных Иисусом в пустыне (испытание, помещенное в трех канонических Евангелиях между крещением Христа и началом его земного служения людям), как удивительный реалист, тонкий знаток быта Палестины при короле Ироде - и абсолютный еретик. Его Иисус - отрок, одурманенный молитвами и видениями, который погибает на исходе тридцати дней жесточайшего,
