Однако же улики, представленные обвинителями в доказательство моей преступности, до того пусты и несуразны, что я попросту опасаюсь, как бы ты не посчитал преступным само предъявление суду подобных улик. Так, обвинитель спрашивает: «Почему ты разыскивал рыб такой-то и такой-то породы?» — будто философу ради любви его к познанию не дозволяется делать то, что дозволено зажравшемуся чревоугоднику! «Почему свободная женщина на четырнадцатом году вдовства вдруг вышла за тебя замуж?» — будто не более удивительно то, что все эти годы она оставалась незамужней! «Почему прежде, чем выйти за тебя, она написала в письме, что ей кажется неведомо что?» будто кто-то обязан отчитываться в причинах чужих суждений! «Будучи в пожилых годах, она не отказала молодому человеку». Да ведь это уже само по себе доказывает, что не нужно были никакой магии, чтобы женщина пожелала выйти за мужчину, вдова — за холостяка, старшая — за младшего! Вот и еще улики подобного же рода: «Апулей имеет дома нечто, почитаемое им святынею» — будто не было бы куда большим преступлением не чтить никаких святынь! «В присутствии Апулея упал мальчик» — а хоть бы и взрослый парень, хоть бы даже и старик свалился при мне по причине ли телесного недуга или просто поскользнувшись на лощеном полу! Неужто подобные улики — происшествие с мальчишкой, замужество женщины, припас рыбы — служат у вас доказательством моего чародейства?
28. Конечно, я мог бы безо всякой для себя опасности ограничиться сказанным и больше ничего не говорить. Однако же обвинение было столь пространно, что у меня еще вдоволь воды, а потому я согласен, если угодно, разобрать каждую статью обвинения по отдельности. Ни единого из приписываемых мне деяний — хоть сущих, хоть мнимых — я отрицать не намерен, а буду говорить, как если бы все это было правдою, дабы всему этому множеству слушателей, собравшихся отовсюду ради нашего разбирательства, сделалось ясно, что не только честно обвинить, но даже облыжно оговорить никакого философа никак невозможно, ибо даже и в сознании полной своей невиновности философ, хоть и мог бы все отрицать, непременно предпочтет защищаться.
Итак, я начну с опровержения их доказательств и сам докажу, что магия здесь ни при чем. Далее я объясню, почему — даже будь я чародеем из чародеев! — не было ни причины, ни повода привлекать меня к суду за злонамеренное деяние. После этого я скажу о заблуждениях завистников и о письмах жены моей, превратно понятых и еще хуже того истолкованных, и о браке моем с Пудентиллою, в который я вступил отнюдь не по корыстолюбию моему, но во исполнение долга — и представлю тому доводы. В сколь великую тоску ввергнул этот наш брак Эмилиана! сколько хлопот ему доставил! оттого-то предъявленное мне обвинение и оказалось таким злобным, таким бешеным, таким поистине безумным! Наконец, ежели сумею я доказать все это с очевидною убедительностью, то удостоверю твоим, Клавдий Максим, свидетельством и свидетельством всех присутствующих, что несовершеннолетний пасынок мой Сициний Пудент, прикрывшись именем и согласием которого дядя его по отцу ныне меня обвиняет, — что этот мальчик лишь после кончины брата его Понтиана, годами старшего и нравом лучшего, то есть совсем недавно был насильственно лишен моего попечения и тогда-то чуждым внушением столь нечестиво озлобился на меня и на матерь свою, что не по моей вине оставил приличные благородному юноше занятия, презрел всякую науку и вот уже по первой пробе, по этому вот бесчестному обвинению намерен уподобиться не брату своему Понтиану, а дядюшке Эмилиану,
29. Теперь, как обещано, перейду ко всем бредням помянутого Эмилиана, начавши с того, что сам он высказал, как ты заметил, в первую очередь — для него это вроде бы наиважнейший повод подозревать меня в чародействе; а суть в том, что я-де платил каким-то рыбакам, чтобы они мне отыскивали таких и сяких рыб. Которое же из этих двух обстоятельств может быть подозрительным в смысле чародейства? Что рыбу для меня искали рыбаки? Стало быть, следовало мне поручить это дело вышивальщикам или плотникам? Захоти я избегнуть вашей клеветы, мне пришлось бы так вывернуть наизнанку все ремесла, чтобы плотник неводил мне рыбу, а рыбак тем временем тесал бревна! Или же, по-вашему, не для добра мне искали рыбку, оттого что искали за деньги? Да уж конечно, потребуйся мне рыба для пира, она бы мне даром досталась! Почему бы вам в таком случае не уличить меня кстати и во многом другом? Право же, я очень часто покупал и вино, и овощи, и плоды, и хлеб, и всё за деньги! Ежели так судить, то просто уморишь голодом всех торговцев съестным — разве кто осмелится брать их товар, коли постановлено, что любая снедь, когда за нее уплачено, приобретается не ради обеда, а ради чародейства? А если нет ничего подозрительного ни в том, что рыбаков нанимают исполнять привычную им работу, то есть ловить рыбу — хотя ни единого из этих рыбаков не привели свидетелем, потому что привести было некого! — ни в том, что за эту работу платят — хотя и не сказали, сколько было уплачено, чтобы умеренная плата не показалась малопримечательною, а чрезмерная недостоверною! — итак, если во всем этом нет ничего подозрительного, то пусть Эмилиан ответит мне: что же явилось тут ему ближайшим поводом для обвинения меня в чародействе?
30. Он говорит: «Ты разыскиваешь рыб». Не отрицаю; но прошу тебя, скажи: неужто тот, кто ищет рыб, — непременно чародей? Я так рассуждаю, что чародейства тут не больше, чем если бы я искал зайцев, или кабанов, или каплунов. Неужто только в рыбах заключено нечто, неведомое никому, кроме как магам? Если ты знаешь, что это такое, то ты сам явный маг, а если не знаешь, то должен признать, что обвиняешь ты меня в том, о чем сам не имеешь понятия. Неужто вы настолько невежественны в науках и настолько не слыхивали даже и простонародных побасенок, что не можете придать вымыслу своему хотя бы видимость правдоподобия? Да и способна ли разжечь любовную страсть глупая и холодная рыба или любая другая выловленная в море тварь? Не иначе, как заморочило вас предание, будто из моря явилась на свет Венера! Пойми же, Танноний Пудент, каково твое невежество, коли ты согласился уличать чародейство рыбьими доказательствами! Когда бы ты читал Вергилия, то наверняка знал бы, что для подобного дела требуется совсем другое, ибо Вергилий, сколько я помню, перечисляет мягкие ленты, сочные мирты, терпкий ладан, многоцветные нити, да еще и зеленый лавр, и каленую глину, и топленый воск, и еще многое разное, о чем и написал он в высокоумном своем сочинении:
Ты же, рыбий доносчик, приписываешь чародеям совершенно иные средства, которые надобно не с нежного темени снимать, но с чешуйчатого хребта сдирать, и не сбирать в долине, но ловить в пучине, и не косить серпами, но цеплять крючками. Стихотворец для злой ворожбы назначает яд, а ты — снедь, он говорит о травах и ветвях, а ты — о чешуе и костях, он косит луг, а ты плещешься в луже. Я мог бы напомнить тебе о подобных же строках у Феокрита, и о несколько иных у Гомера, и о весьма многих у Орфея, я мог бы читать тут наизусть хоть из греческих комедий и трагедий, хоть из исторических сочинений, — мог бы, если бы не заметил недавно, что даже в греческом письме Пудентиллы ты разобраться не сумел! Поэтому я приведу пример лишь из еще одного латинского поэта — кто читал Левия, тот эти стихи вспомнит:
31. Будь у тебя хоть какие-нибудь познания, ты придумал бы, что я отыскивал не рыб, но именно упомянутые и прочие в этом роде предметы, — и получилось бы гораздо правдоподобнее, потому что согласовалось бы с повсеместными среди черни толками, так что вдруг тебе кто-нибудь бы и поверил. Но на
