перед преступлением. Внезапно он отдает предпочтение нищенству, одиночеству, изгнанию, опасаясь ничтожной возможности краха, который вовсе не принес бы ему столько бед. И вот теперь, с душой, отравленной ядом, что же он с ухмылкой протягивает девчонке из предместья?
Фотографию своей невесты, которую он носил на груди, вынимая только для того, чтобы приникнуть к ней дрожащими губами. Что этот юноша, дорогой мсье! Я видел сотню ему подобных.
А женщины, что ж… быть может, было во мне что-то такое (он посмотрелся в разбитое зеркало, висевшее на оконном шпингалете), из-за чего мало кому удавалось передо мной устоять. Мне нужно было, чтобы женщина пошла за мной, бросив все, стала моей тенью, тенью моей тени, лишь водяным знаком на моем теле. Каких только интриг я не сплетал, чтобы увидеть, как постепенно в глубине ее доверчивых глаз проступает тень сомнения и лжи. Желая предстать перед ней в схватке с какой-нибудь грозной силой, с полицией например, я прежде всего вкушал ни с чем не сравнимое наслаждение, обращая ее в свою сообщницу. Какое могущество обретала в тех ничтожных закоулках души, где она обитает, любовь, обостренная опасностью и преступлением!
Простите, не могу произнести это последнее слово без смеха.
Я наблюдал в этих обведенных темными кругами глазах жгучую иронию, инстинкт, корректирующий мысль, — уверенность в неизбежности катастрофы. Она твердила мне: «До самой смерти!», а для самой себя: «Исключая тюрьму». Десять лет не могло мне наскучить выражение, которое появлялось на лицах моих любовниц в то мгновение, когда неумолимый рок стучался в дверь. Этот взгляд упоительнее, чем воздух горных вершин, — в эту минуту она становилась мне чужой, но в ней трепетала такая жизнь! Некоторые из них были так прекрасны в этот миг, что я бы не перенес, если бы они его пережили. Что могли бы они мне дать после такого взгляда? Они были не в состоянии покончить с собой сами. Их задушили их собственные распущенные волосы. Сколько их было, три или четыре?
Я требовал у каждой частицу ее жизни, пусть даже ценой самой этой жизни, но это не означает, что я Ловелас или Дьявол, я именно Грэндор, Клеман Грэндор, который, если и не завещает свою историю грядущим поколениям, знает, насколько он типичен, и следует своей естественной природе.
Вы, должно быть, забыли про Элеонору, которая ввела меня в общество Б. и Мо-Мудреца. Она была просто выслана из страны, и однажды случай свел меня с нею на берегах Рейна. Я был занят в ту пору одним Политическим делом, связанным с международной политикой, к нему имела отношение интрижка между лейтенантом судна и венской певичкой. Дело было великолепное: оно выходило на трех весьма высокопоставленных деятелей, и, обедая в тот вечер в ресторане роскошного отеля на берегу реки, я думал только о том, как лучше его провести, а моя хорошенькая спутница забавлялась тем, что поджигала стоящие на столе цветы. Наше внимание привлекла лодка на Рейне. Она буквально металась по реке; внезапно среди мрака на ее борту возникла фигура в белом, которая бросилась в воду и поплыла в нашу сторону.
Движимый любопытством, я пробрался в первый ряд и оказался среди тех, кто помог женщине выбраться на берег. С изумлением узнал я Элеонору — почти совсем нагая, она была прекрасна. Я подхватил ее на руки, она потеряла сознание, и я отнес ее в гостиную, где она нашла в себе достаточно сил попросить, чтобы нас оставили одних. Я заметил у нее на шее кровь, — она рассказала мне, что бросилась с тонущей лодки, где кто-то пытался ее задушить.
Встреча со мной была для нее полной неожиданностью: она считала, что я умер где-то, как бездомный пес. Чудесное мое спасение возродило прежнюю страсть, которую она когда-то испытывала ко мне. Из раны на ее шее на меня веяло запахом крови ее любовников, моих жертв, и только спустя два часа я вспомнил о своей подружке, которую оставил на террасе, и послал ей записку, чтобы она шла спать. Напевая фривольные песенки бедняги Б., Элеонора с восторгом поглаживала пальцами мои лодыжки, а я, глядя с высоты своего величия на эту кроткую рабыню, о потере которой так долго сожалел и которую провидение вернуло мне, повел неспешный рассказ о своих «подлинных» приключениях. Она слушала подробности моего предательства не шелохнувшись, в ее застывшем лице ничто не дрогнуло; но когда я дошел до смерти Б., до того мгновения, когда он выкрикнул слова, предназначавшиеся мне одному: «Не бойтесь, убивать — это мое дело!», и бросился в огонь, она, измученная столькими переживаниями, лишилась чувств и упала на пол.
После того как она пришла в себя, на целых три недели жизнь наша сделалась восхитительной — ужас в ее душе то и дело сменялся приступами лихорадочной страсти. В Гарце между нами разыгралась настоящая интеллектуальная драма. Я дал ей пистолет, и она сотни раз готова была убить меня. Она шла за мной в горы, туда, где звук выстрела заглушался шумом водопадов и грохотом обвалов. Сотни раз я голосом или жестом останавливал ее палец на спусковом крючке. Спустя три недели она, укрощенная, оказалась одна в отеле, с неоплаченным счетом.
Не стану рассказывать о том, какую роль довелось мне сыграть в европейской войне. Я был тайным участником всех великих событий последних лет, и, если бы я поведал вам хоть десятую долю истины, вы сочли бы меня хвастуном. Я организовал два восстания, подготовил множество поражений, я сфабриковал пять уголовных дел, которые погубили репутацию наиболее опасных государственных деятелей; я разорял страны, я привел к виселице прекрасную, как солнце, женщину, малайку, не могу даже сказать, сколько юношей я убил из-за нее; я обесчестил бы людей, если бы они больше меня верили в ту честь, о которой твердят, в ту добродетель, которую проповедуют, ведь вся моя жизнь, мсье, вплоть до нынешней минуты, была непрерывным протестом против этого, протестом бесполезным, но достаточно грозным, и поэтому я могу еще порой смеяться, когда случайно прохожу мимо зеркала и гляжу на свое лицо, в конце концов достаточно прекрасное, чтобы казаться воплощением самоотверженности, благородства и героизма.
