навеса, стал запугивать: рыл лапами сырую землю, шипел, скалил желтые зубы, сточенные от старости и вследствие привычки щелкать ими, на страх врагам, точно кастаньетами. Когда медведь при встрече начинает шуметь, скандалить и ругаться, такое задиристое поведение служит верным признаком его безобидности. Медведь еще немного похулиганил, поревел, пошвырял сухим листом и сообразил, в конце концов, что меня на мякине не проведешь. Тогда он стал ползком подбираться к моему навесу. Жалея его достоинство, я не стал дожидаться, когда он приползет на брюхе клянчить подачку. Решив, что его, наверно, привлекает запах соленого пота, я зачерпнул ложку соли и насыпал горку вожделенного лакомства на лежавший поблизости гладкий камень. Слизав соль до последней крупинки, медведь долго еще вертелся вокруг камня и вычистил его до блеска. Будучи убежден, что попрошайничество так же гибельно для животного — будь то дикого или домашнего, — как и для человека, я прибегнул к подлой уловке, поступил, можно сказать, жестоко. Сознавая, что совершаю предательство по отношению к доверчивому существу, я пошел против своей совести — а такие вещи никогда не забываются — и насыпал на камень перцу. Старый медведь расчихался, расфыркался, кинулся сломя голову в ледяной ручей и стал нырять с головой под воду, чтобы охладить свой раздраженный нос. Больше он ко мне не совался и на всю жизнь запомнил человеческое коварство. Этого-то я и добивался своим неприглядным поступком, памятуя об убийстве друга, которого совсем недавно похоронил.
Промокнув до костей под дождем, лившем не переставая целую неделю, и не найдя никаких следов, я вернулся домой, чтобы хорошенько подумать, как быть дальше. Когда небо прояснилось и южный ветер чинук принес в первых числах ноября тепло индейского лета, я стал ежедневно, захватив с собой завтрак, взбираться на известковые минареты, высившиеся по обе стороны Отет-Крика, на которых мы прежде часто сиживали с Расти, озирая горы Оминека. С этого наблюдательного поста я снова и снова разглядывал в бинокль каждое дерево на каждом из окрестных склонов; не пропуская ни одного озерца на уступах, внимательно изучал прибрежные заросли; пристально вглядывался в каждый луг, каждое болотце, во все черничники, где еще оставались кое-где последние ягоды; обследовал каждый каньон, каждый гребень горы и каждую впадину.
Если же я собирался провести зиму на озере Такла, пора было не мешкая к ней готовиться, запастись дровами, наловить и накоптить рыбы, проконопатить щели дома свежим мхом и поправить просевшую крышу, а я никак не мог заставить себя приняться за эти неотложные дела. По ночам температура опускалась до
Однажды в довольно ветреный день, когда я сидел, заворожено наблюдая колышущуюся листву тополей на темном фоне хемлоков, воздух вдруг наполнился тревожными голосами перелетных птиц. Образовав косяки, и дружно поднявшись с озера, все сразу полетели на юг. Целую неделю прибрежная полоса озера шириной в
Но вот улетели перелетные птицы, и в холодеющие северные леса вернулась тишина и покой. Оляпки и другие зимующие птицы, тихонько посвистывая, летали над ручьем, садясь иногда на выступающие из воды камни.
Маленький дрозд-отшельник, все лето распевавший у меня на крыше свои прекрасные песни, какие только можно услышать в Канаде, вдруг камнем упал на землю. За пять минут до смерти спев мне свою последнюю, может быть, самую лучшую песню.
Становилось все холоднее, а к вечеру прихватывал такой мороз, что я перестал сидеть на крыльце, любуясь, как озерная форель, охотясь за ручейниками, высоко выскакивает из воды и, громко плеснув, снова исчезает в глубине. Смолкали крики шумливых соек, затихали синички-гаечки, когда в лесу начинали свой ночной концерт великие певцы — волки.
Однажды я засиделся до темноты, вытаскивая застрявшие в руках и ногах колючки кошачьего когтя и прислушиваясь к звукам ночных животных, которые с тех пор, как утихомирились
Вытащив последнюю колючку, я уже собрался было уйти в дом, чтобы зажарить на ужин лосося, как вдруг с другой стороны озера, поросшей густым ельником и кедрачом, послышалось слабое тарахтение моторки. Я боялся встречи с Ларчем или с кем-нибудь еще из знакомых индейцев, зная, как они относятся к медведям. Я решил, что попрошусь в лодку и уеду отсюда. Но почему-то мне показалось, что лодка незнакомая и это не Ларч, а кроме Ларча никто обо мне не знал. Всех Бобров, которые были сторонниками создания провинциального парка, давно выжили из Британской Колумбии их противники; поэтому я подумал, что это, наверное, какой-нибудь случайный охотник, ищущий на ночь пристанища, так как хижина Ларча была заперта на замок. Железный, хотя и неписаный, закон Севера гласил, что если на двери висит замок, никто, кроме хозяина, ни при каких обстоятельствах не может войти в дом, какими бы правами он ни пользовался на этой территории. Множество заброшенных хижин разваливалось и ветшало без хозяйской руки, но никто не смел к ним притронуться, поскольку неизвестно было, кому они принадлежат; обычай соблюдался неукоснительно. Когда лодка доплыла до середины озера, я разглядел в бинокль, что в ней сидит один индеец; он низко наклонил голову, спасая лицо от холодного юго-западного ветра. Я бросился в дом, развел жаркий огонь в печи и стал стряпать ужин для незнакомого гостя. Я знал, что это не Ларч, потому что лодка была до отказа нагружена ящиками, да Ларч никогда и не ездил на моторке типа «Гудзонов залив».
По открытой улыбке я узнал в молодом индейце жителя озерного края; он бросил мне причальный канат, потом заглушил мотор и привязал лодку к причалу, сколоченному из плавника. Ветер усиливался, и мы решили на всякий случай вытащить лодку на берег, чтобы она не разбилась ночью о бревна причала.
— Меня зовут Марк, — сказал индеец, пожимая мне руку. Индейцы в этих краях почти никогда не называют своей фамилии.
По дороге к хижине Марк сказал, что он родом из
— Мы покончили с трапперством, — сказал Марк. — Зимой мы зарабатываем примерно столько же изготовлением снегоступов. Хижина у нас что надо — в ней и
