Медведи и Я

таким трудом форель рычащим тощим псам, которых индейцы освободили от упряжки. Собаки не подпустили меня к себе, несмотря на угощение.

— Где поместим собак?

— Собак никто не пускает в дом, — ответил индеец, которого Руперт называл Вороний Глаз. — Собаки роют норы в сугробе. А как твои медведи — спят?

— У меня остался только один медведь. Он спит.

Заглянув под стол в конуру, оба индейца покачали головами, выражая не то удивление, не то неодобрение. Скреч спросонья приподнял голову, но не вылез. Перед тем как приняться за еду, я слазал в погреб, взял

десять килограммов

копченой незамороженной форели, нарезал ее кусками и вынес собакам. Индейцы расценили мой поступок как неслыханное мотовство, но я действовал под впечатлением разительного контраста между жарким из лосятины, домашним теплом и уютной постелью, с одной стороны, и «норами в сугробе» с другой.

Несмотря на то, что оба мои гостя довольно часто имели возможность общаться с цивилизованным миром благодаря радиосвязи и санному пути, по которому в Такла-Лендинг на собачьих упряжках и гусеничным транспортом доставлялись товары, они не смогли рассказать мне ничего нового, кроме местных толков насчет сумасшедшего, который живет на северо-западном рукаве озера среди медведей.

Руперт и Вороний Глаз пробыли у меня два дня, и я поневоле сравнивал их с такими людьми, как Ларч, Ред-Ферн и Марк. Я был страшно благодарен гостям не только за сто килограммов лосятины, но и за дружелюбное и терпимое отношение, они были доброжелательны и очень душевны, однако Марка и Ларча, не говоря уже обо мне, они не понимали и судили о нашей жизни как люди темные, полные суеверных предрассудков. Главную мысль, сквозившую во всех их рассуждениях, осторожно и завуалировано высказал Руперт:

— Всякое бывает — был траппером, стал золотоискателем, а все равно зимует в одной берлоге с медведями.

Смысл его высказывания заключался в том, что содружество человека с «низшими» животными является знаком если не слабости, то уж во всяком случае утраты его господства. Как ни стараются миссионеры насаждать среди индейцев веру в святую троицу, однако же сей католический комитет, состоящий из трех божков — «какого-то чудака, его сына и непонятного духа…» — то и дело терпит поражение в мелких стычках с бородавчатой бесовской нежитью.

— Человек всегда попадает меж двух огней; другие дерутся, а человеку тумаки достаются, — говорил Вороний Глаз. — У миссионерского бога всегда денег мало, и люди его должны выручать. Что же это за бог, если ему требуется помощь от человека? Нет, обычаи белых людей не годятся для

индейцев надене

.

Оба моих гостя были совершенно неграмотны, однако у каждого в памяти хранился неистощимый запас древних преданий, переходящих из уст в уста, от стариков к молодежи, которая долгими темными вечерами любила слушать у горящего очага старинные байки. Индейцы полистали мои журналы, похохатывая над фотографиями, рекламировавшими новейшие изобретения, без которых нельзя обойтись цивилизованному человеку.

Вороний Глаз прокомментировал:

— Мой отец говорит, что книжки крадут у тебя собственные мысли и вкладывают вместо них чужие, из головы какого-то неизвестного человека, которого ты и в глаза не видел.

Руперт поведал мне занятную историю об индейцах племени бабин из поселка Топли-Лендинг, которых уволили с лесопилки. По крайней мере часть золота, добытого в Отет-Крике командой Питера А-Тас-Ка-Нея, ушла на то, чтобы «присолить» застолбленные участки, расположенные над Топли-Лендингом. В поднявшемся ажиотаже многие выписанные издалека

квакиутли

и

китаматы

побросали работу и сбежали с лесопилки; они за бешеные деньги раскупили участки у коварных бабинов, а потом, спасаясь от голодной смерти, вынуждены были голосовать на дорогах, чтобы добраться до дому. Руперт прозрачно намекнул также, что некий констебль из Королевской конной полиции не только отказался арестовать находчивых бабинов, но, возможно, сам же и затеял всю эту проделку.

Перед отъездом мои гости натерли полозья саней и легкую упряжь из лосевой кожи свежим воском, который я недавно добыл из рухнувшего дерева. В день их отъезда подул северный ветер с моря Бофорта, отдельные порывы достигали скорости пятьдесят миль в час, но собачья упряжка выехала на лед и побежала навстречу вьюге и черным тучам, которые стеной встали на ее пути. Я уговаривал индейцев переждать буран, но они только посмеялись над моими словами, дескать, никто, кроме белого человека, не станет менять своих планов из-за неподходящей погоды. Эка невидаль! Они считали, что через десять часов будут уже в поселке.

Индейцы уехали, а я каждый день вспоминал слова

Чарли Твейта

: «Человек не может жить по-медвежьи, а медведь — по-человечьи».

Дальнейшее — молчание

Наступил март, дни стали длиннее, а я старался удержать быстро текущее время. Скреч проснулся, после спячки он стал еще ласковее, и, кажется, еще больше привязался ко мне. Много раз на дню я с сожалением вспоминал о своем обещании расстаться с ним пятнадцатого мая. Чтобы продлить оставшиеся дни, я поднимался на рассвете, а спать ложился после полуночи. Подули юго-западные ветра, начались первые оттепели, за какие-нибудь две недели на южных склонах растаял снег, и чудо весеннего пробуждения совершалось среди такого немыслимого благоухания, какое редко можно наблюдать в сырых и мрачных северных лесах. Наскоро полюбовавшись на

подснежники-сапрофиты

в чаще леса, где еще лежал снег, я проводил все дневные часы на солнечных склонах и в лугах, где зацвели

триллиумы

и

кассиопеи

. По вечерам мы сидели на крыльце и слушали, как ревет Отет-Крик, вздувавшийся до

четырех метров

высоты и на поверхности которого крутилась, как в кипящем котле, грязь и слюда; таяние снега происходило с такой быстротой, что все каньоны бассейна реки Нэтоуайт были до краев полны водой. Шестерка крупных волков, зная, что мы сидим на крыльце, все еще стерегла тропинку, которая вела от хижины к пристани на песчаной косе. Доносившиеся до нас первобытные весенние песни волчьей стаи чем-то напоминали репетицию любительского хора. Слушая то нарастающий, то затихающий вой, Скреч тыкался в меня носом, прижимал уши, но сойти с крыльца не порывался. Два вида лесных зверей спокойно соблюдали вооруженное перемирие.

На первой неделе апреля меня разбудили дубоносы и дрозды-отшельники, которые, невзирая на весенние бури, прилетели в свой положенный срок. Славки, ласточки и козодои прочерчивали воздух стремительным полетом, хватая на лету насекомых.

Кряквы, нырки, чирки, свиязи и гоголи

целую ночь гоготали и крякали, обсуждая счастливое возвращение к северным гнездовьям, вторили им гагары, а выпь бухала в литавры.

Лебеди, черные казарки и голубые гуси

пронзительными голосами оспаривали друг у друга право на богатое угощение из мальков и личинок, которых сносили в озеро бурные воды Отет-Крика. Поверхность озера на протяжении пятисот ярдов от устья ручья кишела крупными телами

кижучей

, отдельные косяки которых ожидали того момента, когда ручей очистится от грязи, чтобы двинуться вверх по его течению. А вверху со свистом безостановочно мелькали в воздухе

качурки

.

Едва появились первые побеги

симплокарпуса

, указывающие, где можно отыскать сочное подземное корневище, Скреч стал водить меня к прибрежному болотцу. Он ловко доставал из-под земли упитанных

леммингов

, не уступающих размерами

бурундуку

, и

полевок

, которые сновали по бесконечным ходам, вдоль и поперек пронизывающим рыхлую почву болотистых лугов. Эти плодовитые грызуны к середине лета дочиста объедали всю луговую зелень. Для меня так и осталось загадкой, куда они потом деваются, обглодав свое пастбище до корней, однако каждую весну они опять были тут как тут с огромными новыми выводками. Всевозможные хищники, дневные и ночные, как птицы, так и млекопитающие, начиная от