должно быть, инфлюэнца… Доктор?.. И потом, мне кажется, что в коленях появилась какая-то опухоль… и вот тут… это, впрочем, бывает от ревматизма… у меня ведь застарелый ревматизм. Но все-таки… как вы думаете?
— Это ничего, это бывает… — торопливо ответил доктор и опять повернулся.
— И потом, — еще стремительнее, уже почти захлебываясь, метнулся больной, — я хотел вас попросить… мне кажется, что облатки, которые вы мне прописали, мне не помогают… нельзя ли чего- нибудь, что возбуждало бы аппетит… я почти ничего не ем. Доктор, я хотел, чтобы вы меня как-нибудь осмотрели особо… потому что… да, доктор, я бы хотел попросить, нельзя ли каждый день теплую ванну?.. Мне почему-то перестали делать, а мне от них было лучше и вот моему товарищу, — он показал на римлянина, — они тоже очень помогают… доктор…
Доктор пристально и терпеливо смотрел на него круглыми блестящими очками, как бы ожидая, чем он кончит. Потом быстро повернулся и покатился к новому больному.
Остановленный на полуслове полуразвалившийся человек тоскливо заметался, и судорога беспомощного отчаяния исказила его ужасное лицо. Он все еще что-то говорил и двигал обрубковатыми руками, точно силясь уцепиться за что-то.
— Новый? А, да… — сказал доктор, останавливаясь перед сидящим больным. — Разденьтесь.
Новый больной продолжал неподвижно сидеть.
Сиделка двинулась к нему. Он повернул к ней свою железную шею и взглянул прямо в глаза блестящим грозным взглядом.
— Это лишнее! — сказал он резко и громко. Доктор пожал плечами.
— Надо же осмотреть, — сказал он.
— Не надо, — так же громко и резко возразил больной.
Круглые блестящие очки изумленно блеснули. В группе белых фигур произошло какое-то движение.
— Вы, значит, не хотите лечиться? — спросил доктор.
— Нет.
— Но вы больны, — все выше и выше подымая плечи, сказал доктор.
— Знаю.
— И не хотите лечиться?
— Нет.
Доктор развел руками. Белые фигуры шевелились растерянно и недоуменно. В этой растерянности было что-то глупое, как у людей, уверенно шедших по совершенно правильному пути и вдруг неожиданно треснувшихся лбами о внезапно выросшую преграду.
— Но вы больны! — вразумительно и совершенно бестолково повторил доктор.
— Да.
— Вы умрете!
— Я все равно умру, как и вы… — резко ответил больной.
— Чего же вы хотите?
— Может быть, бессмертия, может быть — просто счастья, — с неуловимой иронией, в которой было что-то страшное, ответил больной.
Доктор высоко поднял брови, плечи, очки, надулся и превратился в какой-то белый шар.
— Но это невозможно… Надеюсь, это вы понимаете все-таки?
— Понимаю, и именно потому ничего не хочу. Оставьте меня в покое, — уже с гневом сказал странный человек, и негнущаяся железная шея его налилась синими жилами.
Доктор отодвинулся.
— Тогда зачем же вы поступили в больницу? — упавшим голосом спросил он.
— Меня посадили насильно. Это было выше моей воли. Но вы не беспокойтесь… долго я вас обременять не буду. Не имею никакого желания. До свиданья… Вы мне надоели!
Доктор и все белые фигуры зашумели, взметнулись, как листья осенью. И вдруг вся белая толпа повалила прочь из палаты, размахивая руками и возмущенно оглядываясь. Высокая дверь с шумом захлопнулась, и в палате настала тишина.
Новый больной все так же сидел на своей кровати. Остальные издали смотрели на него с удивлением, но он уже не обращал на них никакого внимания, точно они сразу потеряли для него всякий интерес.
Наконец римлянин засмеялся.
— Это мне нравится! — сказал он. — Красивый жест!.. Вы — стоик!
Новый больной не ответил.
— Что ж, если вам так хочется умереть, то конечно… — продолжал римлянин, снисходительно улыбаясь. — Но я не понимаю, к чему так торопиться… это всегда успеется.
— Вы не понимаете! — язвительно заметил четвертый больной. — Ну а я вот понимаю… Конечно, лучше сразу смерть, чем это бесконечное мучительное ожидание…
— В жизни все-таки много и хорошего! — раздумчиво перебил римлянин.
— Что?.. Ванны, завтраки и ногти?.. — еще язвительнее возразил четвертый больной.
— Не только это…
— Ну, глупые книги и цветы, которые завтра завянут?
Гордая и жестокая складка мелькнула между прекрасными бровями.
— Да. Это красиво. И это лучше бесполезного нытья, которое мы слышим тысячи веков именно от тех людей, которые не умеют в своей жизни создать ни одного красивого момента, которые живут, как скоты — тупым и пошлым стадом, которые не знают ни вдохновения, ни экстаза, ни веры, которые дорожат только своим драгоценным брюхом, которые ноют, гнусят, проклинают жизнь и все живут и живут, пока сама смерть с отвращением не уберет их в помойную яму…
Он гордо кивнул головой и отвернулся, закрыв прекрасные глаза, будто ему не хотелось смотреть на тусклую, жалкую, бессмысленную картину, которую он видел перед собой.
Четвертый больной шевелил дрожащими губами, усиливаясь найти слова. И вдруг заплакал неожиданно, жалко и беспомощно.
Мальчик испуганно прижался к старику.
— Вот оно… — глухо, но растерянно сказал старик. — Вот оно… без веры-то… что делается… а?
Он беспомощно зашевелил бородой и развел руками, не находя слов, позабыв те, что говорил при этом ужасном последнем плаче.
Долго было молчание. Римлянин лежал с закрытыми глазами, и меж бровями его все не сходила жестокая гордая складка. Мальчик испуганно переводил глаза с одного лица на другое. Тихий плач, жалкий, как у обиженного ребенка, с чуть слышными причитаниями и всхлипываниями, слышался из-под одеяла на четвертой постели.
Старик наконец зашевелился. Он растерянно и как бы виновато посмотрел на всех и нерешительно спросил:
— А что насчет мальчонки-то говорили, а?
Римлянин открыл прекрасные глаза.
— Они говорили, что мальчик выздоровеет, — сказал он и добродушно-иронически улыбнулся.
Старик всплеснул руками.
— Боже ты мой!.. Вот… Наука-то, а?
Новый больной неожиданно громко и нагло захохотал.
III
В палате было темно. Только в углу на железном крюке тускло светился закопченный ночник и от него жуткие тени ходили по стенам. За окнами горели далекие огни другого дома, но между ними и окнами палаты стояла черная непроницаемая тьма.
Все спали. На каждой кровати чернели скорчившиеся неподвижные тела. Четвертый больной тяжко и
