«Е. А. Фурцева: Как поживает ваша сестра?
Я: Она умерла…»
Повертевши фотографию в руке, я сказал:
— Фаина Георгиевна, а Фурцева на этом снимке играет лучше, чем вы…
Мой выпад она игнорировала и произнесла:
— Я очень, очень ей благодарна… Она так мне помогла. Когда приехала моя сестра из Парижа, Фурцева устроила ей прописку в моей квартире… Но она крайне невежественный человек… Я позвонила ей по телефону и говорю: «Екатерина Алексеевна, я не знаю, как вас благодарить… Вы — мой добрый гений…» А она мне отвечает: «Ну что вы! Какой же я — гений?.. Я скромный советский работник…»
X
В нашей столовой много людей. Они сидят на диване, на всех стульях и даже на табуретках, которые принесены с кухни.
За столом в некотором обособлении сидит седой красивый человек, который читает рукопись, аккуратно переворачивая страницы…
Мы с братом Борисом стоим в прихожей и смотрим на все это через раскрытую дверь…
Мы с Борисом начинаем безудержно хохотать.
Взрослые оборачиваются и начинают шикать на нас. Чтение прерывается, и человек за столом говорит:
— Это очень хорошо, что дети смеются… Сцена в погребке Ауэрбаха и должна быть смешной…
Борис Леонидович Пастернак читает на Ордынке свой перевод «Фауста».
А еще я помню в его чтении самое начало «Доктора Живаго» и стихи — «Огни заката догорали», «Я кончился, а ты жива», «Август», «Белой ночью»…
По поводу последнего стихотворения у Пастернака с Ахматовой произошел примечательный диалог. Там есть такие строчки:
Анна Андреевна заметила:
— Во время белых ночей фонари никогда не горели.
Борис Леонидович подумал и сказал:
— Нет, горели…
Я помню, как он жаловался на то, что в журнале «Знамя» отвергли стихи «Ты значил все в моей судьбе». Там есть такая строчка:
Так вот Вера Инбер в своем отзыве написала: «У нас нет людей без имен. Все советские люди имеют имя».
Тут я хочу дословно привести запись из небольшой тетрадочки, в которую Ардов некоторое время заносил слова Ахматовой и свои впечатления о ней:
Мой младший брат в детстве презабавно перевирал слова. Например, булочную он называл «хлебушная»… Часто произносимая в доме фамилия Пастернак тоже далась Боре не сразу. Поначалу он говорил «Монастырев». Об этом рассказали самому Борису Леонидовичу. Реакция была такая:
— Да, да… Это так понятно… Па-стер-нак… Мо-на-стырь…
Как-то Борис Леонидович рассмешил Анну Андреевну и всех нас такой фразой:
— Я знаю, я — нам не нужен.
Вот еще история, связанная с ним, которая бытовала в доме моих родителей. До переезда на Ордынку наша семья года два жила в Лаврушинском переулке, в писательском доме, и в том же подъезде, что и Борис Леонидович. Когда я был грудным младенцем, примерно в таком же возрасте был сын Пастернака Леня. У моих родителей были специальные весы для взвешивания маленьких детей, и Борис Леонидович регулярно брал их, чтобы проверить вес Лени. На этой почве между поэтом и моим отцом произошло некоторое сближение, и как-то Пастернак попросил у Ардова почитать какую-нибудь его книгу. Отец дал соседу сборник своих юмористических рассказов. В следующий свой приход за весами Борис Леонидович вернул книгу и сказал:
— Вы знаете, мне очень понравилось… Я думаю, вы могли бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе…
В пятидесятых годах Борис Леонидович часто бывал на Ордынке. Обычно эти визиты сопровождались многочисленными телефонными звонками. Он мог, например, позвонить и сказать:
— Анна Андреевна думает, что я приду через сорок минут, а я приду через пятьдесят…
Однажды он позвонил на другой день после визита и сказал:
— Вы знаете, Анна Андреевна, мне кажется, что вчера я слишком мало смеялся анекдотам Виктора Ефимовича…
Как-то после очередного подобного звонка мы с Ахматовой заговорили о великих русских поэтах
