«Его произведение — неблагочестивая наглость. Почему тебе хочется говорить с ним?»
Я сказал, что пьеса мне понравилась, а мальчику интересно узнать побольше о землянах.
«Материал для еще одной отвратительной поделки», — сказал Гварха, или что-то похожее.
(Возможно, я что-то присочиняю. Ведь с тех пор прошло больше десяти лет. Можно, конечно, поискать в моем журнале первое упоминание про Матса. Пожалуй, я этим займусь, когда допишу.)
Мальчик довел хварскую прямолинейность до предела — не прошло и пол-икуна, а он уже принялся расспрашивать меня, каково это — ощущать себя предателем рода. Как я мог это сделать? Ведь, конечно же, мне предложили прибегнуть к выбору? Почему я отказался?
«И все это воплотится в пьесу?»
«Только так, что никто не поймет. Я дерзок, но не безумен. Я не хочу раздражать любимого сына рода Эттинов».
От большинства личных вопросов я уклонился, хотя позднее и ответил на них. Матс настойчив. Но я сказал ему кое-что о человечестве и кое-что о моей жизни среди хвархатов.
«Ты видишь то же, что я, — сказал он. — Все изменилось, а мы ведем себя как прежде. Это ведь не равнина Эйха и не холмы Эттина. Это космос, и враг, с которым мы сражаемся, не похож на нас. Мы будем уничтожены, если не научимся думать по-новому».
С тех пор у меня вошло в привычку встречаться с Матсом. Он был самым одаренным из всех, кого я встречал среди хвархатов, может быть, за исключением Гвархи. Матс был более свободен от предрассудков, чем Гварха, и обладал более живым воображением. Уже в двадцать четыре года он стал лучшим мужским драматургом своего поколения.
Когда я покинул станцию, то продолжал поддерживать с ним связь через зонды. Он присылал мне экземпляры своих пьес или голограммы спектаклей.
Я посылал ему сведения о театрах Земли, а также изложения знаменитых пьес с переводами наиболее выразительных сцен. Отбор был странноватым, поскольку мне приходилось довольствоваться тем, что я отыскивал в хварских информационных системах, в свою очередь ограниченных тем, что отыскивалось на захваченных земных кораблях.
«Как важно быть серьезным»в кратком пересказе выглядит плоско и глупо. Реплики в переводе теряют все. (Хвархаты не отличаются тонким остроумием.) Шекспир, с другой стороны, звучит и в передаче. Матса особенно взволновал «Отелло». Из этого вышла бы потрясающая героическая пьеса, заявил он. На тему об опасностях гетеросексуальной любви. Кончилось тем, что я перевел всю чертову трагедию — такой тяжелой работы мне еще делать не доводилось.
Два года спустя мы опять оказались на одной станции. И я помню, на какой. Ата Пан. Я нашел его опять в театре. И снова он спорил с музыкантом. К тому времени я уже знал его прозвище (в примерном переводе оно означает «Человек, Который Устраивает Скандалы Из-за Музыки») и выяснил, откуда оно взялось. После своей детской болезни он слегка оглох. И носил слуховой аппарат — пару пластмассовых кнопок, укрытых в глубине его больших ушей. Это позволяло ему вести нормальные разговоры, но музыку он слышал иначе, чем другие. Он знал, что принадлежит к меньшинству, исчисляемому одним человеком, но кроме того он знал, какой слышит музыку в постановках его пьес, и как, во имя Богини, ему требуется, чтобы она звучала. Музыканты работали с ним, потому что он так талантлив, но вид у них всегда был затравленный. Один как-то сказал мне: «Мое дело не сочинять музыку, а улаживать отношения Эйх Матсехара со всеми прочими».
Матс бросил спорить и отвел меня в сторону поговорить о новой пьесе, переработке «Отелло». У них возникла идея поставить ее в масках, как звериную пьесу.
«Только маски будут человеческими. Я создаю новую форму искусства, Ники! С твоей помощью. И ты будешь упомянут в афише, обещаю. Погоди, вот увидишь костюмы! Все складывается прекрасно. Но вот музыка…»
Он дал мне экземпляр, и я прочел его вечером, пока Гварха возился с игорной доской — набирал задачи и корпел над ними. Напрасная трата времени, по моему мнению, но, с другой стороны, игры меня не очень интересуют.
«Одурачивание темного мужчины»— так называлась пьеса, и Матсехар умудрился во многих местах передать язык Шекспира. Его Отелло был великолепен — героичный и любящий. Его Дездемона была удивительно милой и кроткой. Я не совсем представлял себе, как ее воспримут хвархаты. Его Яго сумел бы проползти под змеей.
Кончив, я отдал пьесу Гвархе. Он пробежал ее с начала и до конца, но молчал, пока не выключил компьютер. А потом посмотрел на меня.
«Написано чудесно. Ты правильно оценил мальчика. Богиня простерла к нему обе руки. Но конец неверен».
Я спросил, что он имеет в виду.
«Пьеса о такого рода любви должна бы оставить у зрителей ощущение ужаса и отвращения. Но я ничего подобного не чувствую. Мне грустно, и я негодую на этого мужчину с растленным честолюбием…»
«Яго».
«И еще одно чувство: будто я только что вышел из чего-то тесного, темного — лесной чащи, прохода в укрепленное жилище. И стою на краю равнины. Между мной и горизонтом нет ничего. И надо мной — ничего, кроме пустого неба. Ха!»— закончил он на медленном долгом хварском выдохе, который может выражать практически что угодно.
«Катарсис, — сказал я. — Очищение через трагедию».
Гварха нахмурился, и я попытался объяснить.
«Вы используете пьесы, чтобы очищать пищеварительную систему?»
«Я неверно выразился».
В конце концов он понял, но мне было очень жаль, что у меня нет под рукой «Поэтики» Аристотеля.
«И все-таки я считаю, что конец не срабатывает. Конечно, если он поставит спектакль в масках, если персонажи будут отчетливо человеками, то, может быть, спектакль окажется приемлемым».
Матс с головой ушел в проблемы постановки, так что некоторое время я его не видел — как и Гварху, которого вызвали на Ата Пан как арбитра в очень скверной ссоре между двумя головными. Его главный талант — переговоры, но, сказал он, его ресурсы почти исчерпаны.
«Эти двое не поддаются никаким уговорам, а между их родами отношения никогда не были дружескими. Мы тут пробудем очень долго, Ники».
«Я найду себе какое-нибудь занятие».
Он оценивающе поглядел на меня.
Несколько дней спустя я случайно встретил Матса в одном из Гимнастических залов станции. Я там тренировался в ханацине с одним из изысканно вежливых, ревностных и умных молодых людей, которыми всегда окружает себя Гварха. (Его способность подбирать многообещающих молодых офицеров поистине замечательна.) Я уже не помню, как звали этого молодого человека. Полагаю, делал он то же, что и большинство их, — опрокидывал меня на мягкий пол, потом помогал встать и с предельной учтивостью объяснял, в чем заключалась моя ошибка.
Матсехар не занимался ни одним военным искусством, кроме обязательного минимума, который установлен для периметра, и не участвовал в спортивных состязаниях. С его плохой координацией движений все это было ему не по силам. Но он сполна обладал хварской потребностью поддерживать себя в наилучшей физической форме, а потому ежедневно плавал или тренировался на спортаппаратах.
И не было ничего удивительного в том, что мы сошлись в хварском эквиваленте раздевалки, как и в том, что он забыл взять с собой гребень на длинной ручке. (Матс помнит о мелочах только в театре.) Когда я вошел, он сидел на краю скамьи и пытался дотянуться гребнем без ручки до меха между лопатками.
Я сказал «разрешите мне», сел у него за спиной и забрал гребень. Некоторое время все шло нормально. Хвархаты много времени тратят на причесывание друг друга. Это общепринято, а я успел набить руку с Гвархой.
На теле хвархатов волосы в разных местах растут под разными углами, и я научился поворачивать гребень в нужную сторону, приспособился расчесывать колтуны, не причиняя боли, и расчесывать более длинные волосы гривки, которая тянется от затылка до конца позвоночника. Я знал, как нажимать на гребень, чтобы ощущение было приятным.
