музыкальным». «Это было отношение учителя, отмеченного демонизмом, исполненное высокомерным сознанием своего превосходства в «глубине». Немцы – «народ романтической контрреволюции против философского интеллектуализма и рационализма Просвещения – мятежа музыки против литературы».
Немцы всегда превозносили жизненную силу в противовес чистой морали. В своей гордыне они отреклись от европейского гуманизма и демократии. В начале XIX века, когда немецкие поэты, философы и историки восстали против интеллектуализма XVIII столетия, их идеи казались новыми, революционными и величественными. Но в течение ста лет они деградировали вплоть до появления Гитлера, под властью которого «немецкий романтизм выродился в истерическое варварство, в одурманивающее опьянение, в пароксизм высокомерия и преступления, приведшего к катастрофе, к невиданному доселе физическому и психологическому распаду. Национал-социализм имеет глубокие корни в интеллектуальной и политической жизни Германии. Он есть результат того, что на протяжении ста лет гордо именовали «романтизмом». Профессор Вильгельм Рёпке говорит, что в глубинах немецкого романтизма пряталась «неумеренная экстравагантность, необузданное беззаконие и дикость, которые вырывались на поверхность четыре раза на протяжении двух столетий: в «буре и натиске» XVIII века, в романтизме начала XIX века, в младогерманском движении и в наивысшем своем проявлении, в национал-социализме, каковой является не только проявлением пруссачества, но и вырождением врожденного романтизма и мистицизма немцев». Профессор Вернер Кольшмидт подтверждает, что Томас Манн более отчетливо, чем кто-либо другой, увидел, что движение немецкого романтизма было «в большой степени ответственно за катастрофу Германии, ставшую и европейской катастрофой».
То, что говорил Томас Манн после войны, не было мудростью задним умом. Он очень ясно предвидел ход событий и говорил об этом немцам, пытаясь предостеречь их от того, что с неизбежностью надвигалось на Германию. Путь Томасу Манну указал профессор Эрнст Трельч, прочитавший в 1922 году лекцию «Естественное право и гуманизм в мировой политике». Профессор сказал немцам, что их политическая и этическая философия нуждается в пересмотре, ибо эта философия основана на германской романтической контрреволюции, которая привела к отчуждению Германии от Западной Европы. На Западе доминировала вера в вечное и божественное естественное право, в равенство людей, в одну судьбу всего человечества. В Германии, однако, возобладала вера в множество исторических индивидов, которые раз за разом выводят новые законы из новых общественных структур. Немцы видели в западных философских школах лишь мелкий и стерильный рационализм, а Запад видел в немецких учениях о государстве странную смесь мистицизма и жестокости. Лютеранин Трельч подчеркивал, что только протестантская Германия в своих теориях о государстве отделила себя от остальной Европы, в то время как католическая Германия в своем государственном мышлении всегда оставалась в русле европейской католической традиции. В результате немецкая теория государства, несмотря на некоторый налет возвышенного романтизма, стала циничной и безразличной ко всему духовному и нравственному. Обращаясь к немецким философам того времени, профессор призвал их приблизиться к западному мышлению и наверстать упущенное. При этом не требуется никакого самоотречения, надо лишь обратиться к утраченному наследию, которое является в действительности не узкозападным, а общеевропейским.
Большинство германских профессоров осталось глухо к словам Трельча, больше прислушиваясь к проповедям Гитлера. Только Томас Манн публично признался, что лекция Трельча открыла ему глаза. Манн без устали предостерегал от «революционного обскурантизма», пытавшегося заставить немцев поверить в то, что они снова оказались на перепутье, что «классицизм» Гете был преодолен новой романтической революцией, которую проповедовал философ Людвиг Клагес. Клагес заново открыл для публики археолога Й.Й. Бахофена, а Альфред Боймлер заново издал его труды, снабдив их длинным предисловием, где прославлял священное прошлое, ночь и смерть, хтоническое, демоническое, романтическое и национальное – то есть то, к чему Гете питал непреодолимое отвращение. Эти безответственные мыслители, говорил Манн, подчеркивают бессилие разума и освящают иррациональные глубины души, силу бессознательного. Если рассудок, разум и интеллект действительно так слабы, как считают Клагес и ему подобные, то почему бы их не защитить? Зачем надо клеймить их так, «словно они представляют опасность, которая может стать чрезмерной»? Зачем называть их могильщиками жизни?
Психоанализ Фрейда, утверждал Томас Манн, был единственной формой современного иррационализма, который не стал жертвой реакционного злоупотребления. Фрейд, говорил Манн, интересовался темными сторонами души, но никогда не прославлял силу бессознательного. Он пытался вскрыть его для того, чтобы вылечить и успокоить смятенную душу и добиться торжества разума.
Влияние злокачественных идей Клагеса, Боймлера и Бахофена на немецкие умы было катастрофическим. Манн отмечал появление литературы об иррациональном, которая, как грибы после дождя, вылезала на поверхность по всей Германии. Эта в высшей степени темная и запутанная философия стала весьма популярной среди немецких интеллектуалов и проникла даже в массы. Эти книги и статьи проповедовали смесь антиинтеллектуализма и антиидеализма, каковые объявлялись самыми стерильными и бесплодными из всех иллюзий. Но сами они, как говорил Томас Манн, были наиболее опасной иллюзией, склонявшей к оргиастическим эксцессам и отравлявшей политику, превращая национализм XIX века с его склонностью к космополитизму и гуманизму в совершенно новое варварство, в национал-социализм, который, будучи «самой неприглядной расистской реакцией», представлялся «чудесным и привлекательным образом жизни» и в таком качестве приветствовался и прославлялся большинством немцев.
Так как никто не слушал Манна, он воспользовался случаем и выступил в 1930 году на панъевропейском конгрессе, где прочитал лекцию «Деревья райского сада». (В то время Томас Манн работал над первым из своих романов «Иосиф и его братья», в который были вкраплены его идеи относительно иррационализма, романтизма и национал-социализма.) Манн противопоставил два мира – мир рационального и мир иррационального, использовав в качестве символов оливковое дерево и фиговую пальму, или, другими словами, слова
Все было напрасно. Если вы думаете, что ваше учение верно, спрашивал он в другой раз философов нового иррационализма, то не мудрее было бы придержать его в наше опасное время, ограничить его узким кругом специалистов, вместо того чтобы отдавать на суд широкой некомпетентной публике? Результат был катастрофическим. Массы с восторгом узнали о свержении с пьедестала разума и интеллекта, они услышали, что разум – это что-то еврейское, их научили произносить трудное, но согревающее душу слово «иррационализм», к тому же в массы вбросили термин «интеллектуальное животное». Какое прискорбное зрелище! Воздух, предостерегал Манн, наполнен нечистыми миазмами этого нового иррационализма, «мистагогического вздора», «крови и почвы», а в конце всего этого, в отчаянии произнес Манн, будет война, вселенская катастрофа и разрушение цивилизации.
Он оказался прав в своих ужасных предостережениях. После разгрома Германии он напомнил немцам (но они не слушают его даже теперь), что выступал против движения к катастрофе, потому что предвидел его жестокие последствия: «Я предвидел страшную опасность наци о налсоциализма для Германии и Европы очень рано, в то время, когда с угрозой можно было легко справиться, и снова предупреждал о ней, когда Гитлер заговорил о консервативной революции. Они не были «простаками», эти хтонические предатели духа. Они прекрасно знали, что делали. Они были политиками». В «Докторе Фаустусе» он вкладывает эти слова в уста порядочного немца: «Мы, немцы, вечно жаждем опьянения. Под его воздействием мы, будучи несколько лет абсолютно невменяемыми, совершаем постыдные деяния, за которые нам теперь приходится расплачиваться». Но немцы не желают платить. Они ведут себя так, словно ничего не произошло. Они
