женился.
Марта опять повернула голову и посмотрела на него: брови ее приподнялись, а рот скривился в презанятную гримаску.
— М-да, — сказала она, — вы, конечно, не могли жениться на всех. Это ясно.
Они как раз подъехали к станции, и он рванул к себе рукоятку тормоза. Его крупное правильное лицо, испещренное сетью мелких красных жилок, побагровело. Марта открыла дверцу, вышла и очень вежливо сказала:
— Спасибо за то, что подвезли.
Уже удаляясь, она через плечо одарила его сияющей веселой улыбкой, одновременно и разозлившей мистера Макферлайна и как бы снявшей с него чувство вины. Он посмотрел вслед Марте, шагавшей своей угловатой, несколько деревянной походкой в направлении лавки Сократа, и ругнулся про себя: «А чтоб тебя черт побрал, маленькая…» Но тут же рассмеялся и в отличнейшем настроении отправился в город; впрочем, в глубине души он чувствовал себя неловко: когда он бывал пьян, то любил поразмыслить над тем, какой он великий грешник, — в такие-то минуты он и посылал местным благотворительным учреждениям чеки со щедрыми даяниями.
Марта вошла в лавку грека. Там не было покупателей. Один Сократ сидел за прилавком и по обыкновению читал уголовный роман. Он поздоровался, назвав ее мисс Квест, и выложил перед ней свои материи, извиняясь за скромный выбор: к сожалению, ничего нет подходящего для такой красивой молодой особы. Это был коротенький толстяк с черными, как изюминки, глазками и бледной гладкой кожей — степень его услужливости определялась богатством и чином покупателя. В данном случае он как бы мимоходом заметил, что мистер Квест должен ему сто фунтов стерлингов; Марта, услышав это, холодно сказала:
— Да, вы, пожалуй, правы, у вас нет ничего интересного.
И нехотя вышла из лавки, ибо у Сократа все же оказался отрез зеленого узорчатого шелка, который она с удовольствием приобрела бы.
На веранде она помедлила, прежде чем сойти на пыльную площадь, где солнечные лучи, казалось, хлестали прохожих, отскакивая от жестяных крыш и высыхающего пруда. Темная грязно-серая туча, точно большая губка, вобрала в себя всю яркость — солнце белесым шаром просвечивало сквозь нее, а вокруг по небу веером расходились накаленные добела острия лучей. Марта с опаской подумала: «Будем надеяться, что он не рассердится и не пошлет отцу счет». И еще подумала: «Вот проклятый даго».[3] Но тут же виновато спохватилась: ведь это слово она изгнала из употребления.
Марта сощурилась, так что глаза ее превратились в светящиеся щелочки, и пошла в лавку Коэнов. С чувством облегчения она на ощупь раздвинула занавеску из бус, в полной уверенности, что сейчас увидит мистера Коэна; но перед нею стоял Джосс, опершись, точно заправский приказчик, ладонями о прилавок, и ждал, пока туземец решит, покупать ли ему банджо. Увидев белую женщину, туземец посторонился, но Марта, чувствуя на себе взгляд Джосса, сказала на языке, при помощи которого у них дома принято было объясняться с кафрами:
— Нет, после вас.
Джосс слегка кивнул ей в знак одобрения, и Марта, отойдя в сторонку, принялась наблюдать за тем, как негр выбирает инструмент — он попробовал один, потом другой, наконец развязал грязную тряпку, висевшую у него на шее, и стал отсчитывать шестипенсовики и шиллинги. Банджо стоило тридцать шиллингов — двухмесячная заработная плата такого вот сельскохозяйственного рабочего; и когда он вышел, с детской радостью сжимая в руках инструмент. Марта и Джосс обменялись красноречивыми взглядами. Марте даже стало как-то неловко, что она пришла ради столь легкомысленной покупки, как материя на вечернее платье; к этому чувству примешивалось еще и другое, более застарелое: беспомощная злость оттого, что ее отец должен Сократу целых сто фунтов, а рабочему на ферме не заработать столько за всю свою короткую жизнь.
— Чем могу быть полезен? — спросил Джосс и принялся снимать с полки тяжелые штуки материи и раскладывать их на прилавке, а она стояла и смотрела на него.
— Почему ты все еще здесь? — спросила она, признаваясь в эту минуту самой себе, что пришла сюда затем, чтобы узнать, где он и что с ним.
— Задерживаемся с распродажей. Сок сует нам палки в колеса. Он ведь знает, что мы хотим поскорее продать лавку.
— И поэтому ты не можешь начать занятия в университете? Не понимаю, почему ты должен приносить себя в жертву, — с возмущением сказала она.
— Нет, вы только послушайте эту бунтарку, которая боится сделать шаг за порог собственного дома, — заметил он, поднимая глаза к усеянному мухами потолку и в то же время умело разматывая штуку розовой ткани.
— Но я вовсе не поэтому сижу дома, — сказала сквозь зубы Марта, точно он обвинял ее в чем-то нехорошем.
— В самом деле! — с саркастической усмешкой заметил он. И добавил уже более мягко, поймав ее смущенный взгляд: — Почему бы тебе не поехать в город и не поучиться чему-нибудь?
Она медлила с ответом, глядя на него умоляющими глазами.
— Я знаю, ты еще очень молода, — сказал он, — но ведь ты могла бы устроиться в женском общежитии или снять вместе с кем-нибудь комнату. Разве нет?
Мысль о женском общежитии задела Марту — она только потом поняла, что Джосс сказал это из самых лучших побуждений, — и брови ее насмешливо поползли вверх.
Джосс посмотрел на нее, как бы говоря: «Так какого же черта тебе надо?» И тотчас перешел на официальный тон:
— Не думаю, чтобы у нас нашлось что-нибудь подходящее для тебя. Сходи лучше к Соку, он как раз получил партию новых материй.
— Я уже была у Сока, — жалобно сказала Марта, у нее опять появилось чувство, что она всеми отринута.
— Ну, если у него нет ничего подходящего, так у нас и подавно. — И Джосс снова оперся ладонями о прилавок, приняв позу приказчика, которая так раздражала Марту и казалась ей такой неестественной. Но она продолжала чего-то ждать. Вскоре он снял руки с прилавка и серьезно посмотрел на нее. Он сдавался. — Я все-таки попробую что-нибудь подобрать для тебя, — сказал он наконец, обводя глазами полки. Марта вдруг вспомнила о безвкусной комнате позади лавки, встревожилась и тут же устыдилась своих чувств; в это время Джосс снял с полки штуку белой ткани и грубоватым тоном, в котором невольно проскальзывали нежные нотки, глубоко тронувшие Марту, сказал: — Вот белый. Самый подходящий цвет для молоденькой девушки.
Сразу сообразив, что из этого может получиться прелестное платье, Марта сказала:
— Я возьму шесть ярдов. — Но, судя по его лицу, она поняла, что, должно быть, согласилась слишком быстро, и, чтобы доставить удовольствие Джоссу, принялась ощупывать хрустящую материю, мысленно уже представляя себе, какое она сделает платье. — Я собираюсь на танцы к ван Ренсбергам, — заметила она, сама хорошенько не понимая, зачем это говорит.
Метнув на нее быстрый взгляд, он помрачнел и молча принялся отрезать материю.
— Почему ты никогда не приедешь потанцевать со мной? — словно бросая ей вызов, спросил он.
— А почему ты меня никогда не приглашаешь? — быстро отозвалась она.
Но он промолчал. Складывая материю, он разглаживал ее так ловко, что Марта не могла оторвать взгляда от его рук; наконец он завязал пакет и с легким насмешливым поклоном вручил его Марте.
— Записать на счет? — спросил он.
— Нет, я заплачу.
Протянув ему деньги, она еще помедлила в надежде, что он хоть взглянет на нее.
Но он сказал лишь:
— Всего хорошего!
И поспешно вышел в заднюю половину помещения, оставив лавку без присмотра.
А Марта под палящим солнцем пустилась в утомительный обратный путь, но не успела она сделать и несколько сот шагов, как ее нагнали Макдугалы и предложили подвезти.
Едва она добралась до своей комнаты и расстелила материю на постели, как вошла миссис
