рявкнул, приветствуя мистера Плейера, что все в комнате оглянулись на него.
Джонни был в отчаянии — не только потому, что выходка Бинки могла не понравиться другим клиентам, но и потому, что он с поистине молитвенным благоговением относился к всемогущему мистеру Плейеру; этот смуглый маленький грек с усталым лицом и вкрадчивыми манерами обслуживал великого человека с тем изысканным тактом, которому он и был обязан своим положением; грек то и дело переходил от столика мистера Плейера к столику Бинки, чей отец, как ему было известно, ведь тоже большой и образованный человек, а в глубине души официант с изумлением и почтительным ужасом думал о том, что молодежь нынче какая-то сумасшедшая, и содрогался. Они швыряют деньгами, точно это грязь: Бинки мог выбросить двадцать фунтов на один обед; он был должен всем и вся, даже самому мистеру Плейеру. Эти молодые люди ведут себя как настоящие безумцы — точно у них нет будущего, точно они не намерены сами стать большими людьми, иметь жен и детей. И никого это, видимо, не удивляет. Джонни знал: если сегодня «волкам» взбредет на ум, что они еще не все взяли от жизни, и они примутся горланить песни, сдирать со стен украшения и плясать на столах, остальные гости, включая и мистера Плейера, будут с огорчением поглядывать на них, но никто не вмешается, никто их не остановит, пусть побесятся — ведь они еще дети. А вот маленькому греку, который вместе с семьей покинул любимую родину двадцать лет назад, чтобы спасти себя и своих близких от беспросветной нищеты, призрак которой и сейчас еще не давал ему покоя, все это казалось странным и даже ужасным. Грек Джонни никогда не избавится от страха перед нищетой; никогда он не забудет, что человек в любую минуту может потерять почву под ногами и соскользнуть со своего места среди сытых и почитаемых людей туда, где бродят безымянные призраки. Джонни помнил голод, роднивший их всех: мать его скончалась от туберкулеза, сестра умерла от недоедания в Первую мировую войну — не человек, а жалкий комочек лохмотьев. Перед Джонни вечно маячила эта тень — страх; и сейчас, стоя за стулом Бинки Мейнарда в ресторане Макграта и записывая заказ, Джонни намеренно склонился пониже и старался не поднимать глаз, чтобы никто не видел, что притаилось в их глубине.
Он знал, что «волки» любят заказывать не торопясь, заботливо осведомляясь о том, чего хотят девушки, и стремясь выполнить их малейшее желание, но, как только церемония заказа окончится, им уже будет безразлично, что подадут, — они и не заметят. Им все равно, что есть и даже что пить. Заказывая вина, они могут целых пять минут обсуждать достоинства той или иной марки, упомянутой в прейскуранте; когда же бутылка появляется на столе, они и не помнят, что заказали. Они не знают толка в вине, они ни в чем не знают толка, они — дикари, но с ними нужно считаться: ведь в один прекрасный день (хотя одному богу известно, каким образом может произойти такое перерождение) они станут солидными и облеченными властью отцами города, а эти девушки — их женами.
Марта с аппетитом, если не с удовольствием, ела ресторанный обед. Меню было длинное, составленное из французских блюд, — это был самый дорогой обед, каким можно было щегольнуть в колонии.
Они съели густой белый суп, отдававший мукой и перцем; круглые шарики из сыра величиной с мячи для крикета, не отдававшие ничем; отварную рыбу под клейким белым соусом; жареных цыплят — жесткие кусочки белого мяса с отварным горошком и отварным картофелем; компот из слив со свежими сливками и гренки с сардинами. Пили они бренди пополам с имбирным пивом. В середине обеда Бинки начал всех подгонять: «Поторапливайтесь, ребята», — ему уже не сиделось на месте — а вдруг танцы начнутся без него!
Покончив с едой, он швырнул на стол несколько пригоршней серебра; официанты с улыбкой принялись кланяться, а сами зорким взглядом уже подсчитывали, сколько брошено серебра и как они его поделят. Девушки по обыкновению запротестовали, говоря с материнской гордостью, что Бинки — сумасшедший мальчишка. В Спортивный клуб они вернулись все вместе. Чувствуя себя виноватой, Марта, тепло вспоминавшая о Донаване, решила его тут же разыскать, но Донавана нигде не было видно. А к ней уже подошел Пэрри — высокий атлет, блондин.
Теперь все были уже в вечерних туалетах, играл оркестр. Наконец Марта увидела Донавана — он сидел с девушкой, и Марта узнала ее: это была Рут Мэннерс. Донаван помахал Марте рукой, точно простой знакомой, и пренебрежительно покосился на Пэрри. Марта в поисках поддержки взглянула на Бинки, и тот сказал со своей обезоруживающей откровенностью:
— Лучше держись нас, детка. Он ведь и накормить-то тебя толком не может.
Но она продолжала умоляюще смотреть на него, и тогда, ворча, охая и вздыхая, вся компания принялась сдвигать столы и подтаскивать стулья; наконец все расселись, и Донаван оказался на одном конце большого стола, а Марта напротив него — на другом.
Рут Мэннерс была тоненькая, хрупкая девушка с узким бледным лицом, темными, коротко остриженными, вьющимися волосами и длинными, нервными пальцами. Черты ее лица не отличались правильностью: когда она улыбалась, узкий яркий рот слегка кривился, тонкий нос загибался книзу, а черные, тонко очерченные брови поднимались углом над бледными, настороженными глазами. Говорила она неторопливо, тщательно произнося гласные; двигалась тоже неторопливо, заботясь прежде всего о том, чтобы всегда производить наиболее выгодное впечатление. Эта-то озабоченность вместе с хрупкостью всего ее облика — припухшие веки ее были всегда слегка воспалены, а на бледных щеках вспыхивал лихорадочный румянец — и придавали ей особенно одухотворенный вид. Однако она была очень элегантна — такой элегантностью не могла похвастать ни одна из находившихся здесь женщин. На ней было блекло- зеленое платье из тяжелого крепа, ниспадавшее свободными складками и перехваченное у тонкой талии огненно-красным поясом. Оно было низко вырезано спереди и сзади и свободно лежало на маленькой, почти плоской, как у ребенка, груди. Плечи ее и шея, худые и костлявые, отличались хрупкой белизной и, по- видимому, могли так же быстро краснеть, как и щеки. И все-таки, хотя Рут не отличалась красотой — а плечи, как ревниво подметила Марта, ей лучше было бы не обнажать, — она, несомненно, обладала теми свойствами, которыми так восхищался Донаван. Ее самоуверенный вид как бы говорил: «Да, я непривлекательна, да, у меня некрасивое тело, ну и что же? Зато у меня есть кое-что другое». И Марта перед лицом такой самоуверенности стушевалась. Пусть «волки» оказывают ей внимание — все равно она нескладная и неуклюжая.
Рут и Донаван были словно рождены друг для друга и знали это. Они непринужденно болтали, сидя рядышком во главе стола и слегка флиртуя, — в клубе было настолько не принято так держаться, что все вокруг попритихли и не без смущения внимательно вслушивались в их болтовню.
Заметив, что у него появились слушатели, Донаван изящным движением откинулся на спинку стула и, взяв Рут за руку, сказал:
— Вот что, девочки и мальчики, нам всем надо ехать в Англию. Вы понимаете, что это для нас значит? Посмотри на платье Рут, дорогая Мэтти. Видишь? Разве мы, бедные колонисты, можем сделать себе такое?
— Бедненький Дон, но вы же сами были в Англии в прошлом году, — рассмеявшись, заметила Рут.
Донаван ни разу не говорил Марте, что был в Англии, и ей показалось это странным. Она заметила, что слова Рут ему неприятны: он нахмурился и помолчал, обдумывая, как бы получше выйти из положения.
— Да, Рути, — наконец вымолвил он, — но у меня не было возможности усовершенствовать свои познания: ведь я ездил в сопровождении мамаши, а она целыми днями пропадала у Хэррода и у Дерри и Томса — все закупала себе туалеты, а мне приходилось сопровождать ее — вы же знаете, она ничего не может купить без меня.
Эти два магазина, названия которых с детства засели в голове Марты как синонимы «хорошего тона», сразу перестали казаться ей чем-то заплесневелым, как только она узнала, что миссис Андерсон черпает оттуда запасы своих стандартно-шикарных туалетов. Но у Рут названия этих магазинов вызвали на лице улыбку, хотя она и ничего не сказала; зато потом в тоне ее почувствовалось желание поддеть Донавана, которого она явно находила смешным.
— Но не могли же вы целых три месяца только и делать, что покупать туалеты — пусть даже у Хэррода? — заметила она.
Донаван, видимо, разозлился, но как ни в чем не бывало продолжал разговор:
— Дорогая моя Рути, к вашему счастью, ваша мама готова ради вас на все. Но не все такие счастливцы, и вы должны пожалеть тех, кому не повезло.
