спустя. Тяжело опустившись на стул, она сказала:
- Гюлька уснула.
Погрузившись в невеселые мысли, Талыбова не помнила уже сколько так просидела. Ее вернул к действительности характерный старческий голос медсестры. Тетя Ариша сидела напротив и явно ждала ответа.
- Простите, я не расслышала, - призналась Талыбова.
- Их мать в тюрьме, знаешь?
- Материнских прав ее лишили еще до этого, - ответила она. - А вот отец...
- Отец, отец... - в сердцах сказала тетя Ариша. - Поди знай, кто он и где? Они ведь все от разных...
Она еще хотела было пройтись по их матери, но врач перебила ее.
- Не знала я что они от разных... И все-таки не надо ее грязно судить. Не нам это делать... Не нам... Вы заметили, детишки о ней ничего дурного не говорят.
- Любят ее. Любят, - подтвердила тетя Ариша. - Мать ведь. Тем паче, что ее нет. Самый лучший детдом не заменит ребенку матери с отцом. Не даст он ласки родительской...
Женщины умолкли. Каждая думала о своем и по-своему. Первой нарушила молчание тетя Ариша.
- Завтра покойному сорок дней стукнет... Намедни детишкам объявили, что им Новый год будут справлять 27 декабря. Так они снарядили делегацию к директору, мол, отказываемся от елки. Маське, дескать, сорок дней... Подсчитали пострелята... Правильно подсчитали...
Палату, с колеблющимися в ней силуэтами кроватей, тумбочек и стульев, словно кто опустил на дно мерцающего аквариума. В два широченных окна, пробивая синий шелк занавесок, сюда устремлялся мощный поток лунного света. Даже если бы здесь стояла кромешная тьма, Саша все равно ничего не опрокинув, ни на что не наткнувшись, уверенно прошел бы к Гюлькиной койке.
Гюлька спала спокойно, тихо. Он присел на край постели. Дыханье ее было легким. Раньше оно было прерывистым, сопровождалось частыми вздохами и сама Гюлька, по-существу, не спала. Стоило же по-настоящему забыться, как вскоре начинала вскрикивать, просыпалась от своего голоса, всхлипывала и, прижав к себе Сашину руку, лежала с сухо горящими глазами.
В такие минуты, чтобы как-то заставить ее уснуть, он выдумывал свои сновидения, в которых они втроем на пляже шли по вороху скрипучих ракушек, брызгались водой, а Маська увертываясь от них, кричал, быстро взбирался на высокую скалу и бросался в море. За ним прыгали Гюлька и он, Саша... Потом они выходили на берег и Мася брал трубу и играл так, что все, кто был на пляже, собирались вокруг них, восторженно хлопали, просили сыграть еще. И Мася играл и играл. Люди спрашивали: 'Кто этот чудесный музыкант?.. Он обязательно станет знаменитым.'
'Он из детдома, - отвечали им. - Одаренный мальчик. А рядом с ним его сестра и брат.'
Гюлька, слушавшая его, разинув ротик, вздыхала и жаловалась:
- Не сниться он мне...
- Потому что ты не спишь. Вот усни, тогда присниться, - советовал Саша.
Гюлька понимала, что брату смертельно хочется спать и знала, что пока она не уснет, он так и будет здесь сидеть. Гюлька притворялась спящей и тогда брат уходил...
... Гюльке виделось во сне что-то хорошее. Сочно чмокая губами она улыбалась. Ее головка лежала рядом с подушкой и Саша хотел подоткнуть ее под затылок сестры. Он подсунул руку под подушку и пальцы наткнулись на какую-то бумагу. Это был конверт. Саша вынул руку и при ярком свете луны узнал мамин почерк. 'Значит Гюлька скрыла его от меня', - догадался мальчик. Недавно он поступил точно так же.
...22 декабря, после дня рождения Маси, в который ему бы исполнилось 14 лет, Саше принесли денежный перевод на 10 рублей и письмо, присланные из Ялты маминой двоюродной сестрой. Она писала им редко. За четыре года всего шестой раз. И никогда ни одного перевода. В каждом своем письме обещала им, как наскребет денег, взять их на лето к себе и всегда, что особенно злило ребят, не то умышленно, не то от незнания переиначивала их имена на русский лад. Маиса называла Михаилом, Гюлю - Галей, а Сашу - Шуриком. Детям порой казалось, что они читают письмо, писанное не для них. Чужое. Но, по-малчаливому уговору, вслух своего недовольства они не высказывали. Здесь, в детдоме, не все получали письма и на тех, к кому они приходили, смотрели с завистью. Ведь эти письма были Оттуда, из совсем другой жизни, к которой их товарищи имели прямое отношение и могли в любое время оказаться Там.
Эти заветные конверты порождали много легенд...
По словам одного из воспитанников, получавшего письма из Москвы, ему ближайшей родственницей приходилась сама Валентина Терешкова. Он много раз читал письмо своей тетки.
'Сегодня, - читал воспитанник, - наш завод посетила Валентина Терешкова. Ты ее не можешь не знать. Все начальство величало ее по имени и отчеству, а я - Валюшей. Она сама всем сказала, что мы с ней близкие. И мы с ней долго говорили...'
На этом месте мальчик обычно прерывал чтение, гордо обводил всех глазами, бережно складывал потрепанный лист в конверт и небережно ронял:
'Обо мне тоже говорили.'
С ним не спорили. На него смотрели, как на будущего космонавта... Иметь такую родственницу!
У детей Мусаевых ялтинские письма тоже имели свою легенду, по которой их далекая тетка представала бабушкой, и была она лучшим профессором по глазным болезням. У нее лечится все Советское правительство, ее приглашают для консультаций в разные страны и из-за своей занятости она редко пишет и не может их взять к себе.
Но никто в детдоме не знал, что, когда от ялтинского 'профессора' пришло первое письмо, Мася писал туда чуть-ли не каждый день и ни одного в ответ не получил. Тогда Мася решил писать лишь в том случае, если будут приходить письма из Ялты. Чтобы тетка не подумала, что они ей набиваются.
По записке, пришедшей от тетки вместе с переводом, Саша понял, что о Масином дне рождении ей сообщила мама. Она же, наверное, и попросила тетку к этой дате выслать деньги на сладости. Тетка поздравляла Михаила и советовала ему купить себе, Галочке и Шурику пирожных с конфетами, лимонада и ничего из дурного. 'Ничего из дурного',- она подчеркнула.
Об этой записке и переводе Саша сестре ничего не сказал. Он завтра, в сороковины Маиса накупит сладостей и угостит ребят и Гюльку...
Саша оглянулся на сестру. Луна ей не мешала. Занавеску можно было раздвинуть пошире. Разгладив на подоконнике мамино письмо он принялся читать.
'Здравствуйте мои дорогие Мася, Саша и Гюля!
Сегодня у вас должен быть хороший день. Масе сегодня исполняется 14 лет. Поздравляю тебя, родненький мой, горячо-горячо целую и желаю крепкого здоровья. Будь таким же умненьким, каким я тебя помню. По пустякам не нервничай. Для твоего больного сердца это опасно. Береги себя. Если с тобой что случится - я сойду с ума. Ты больше чем я нужен брату с сестрой.
Хотя бы одним глазком увидеть всех вас?! Я знаю ты хороший и пожалуйста оберегай от всего плохого Сашу с Гюлей.
Тут по соседству от меня находится прекрасный мастер - резчик по кости. Я попросила его к твоему дню рождения вырезать шахматы. Но он не успел. Пришлю их тебе к Новому году. Вкладываю в письмо три рубля. Побалуйте себя.
Долго не писала, потому что сильно болела. В последнее время меня мучила одна и та же жуткая мысль, что мне о вас сообщат что-то нехорошее. Но Бог миловал... Я видела ужасный сон. Будто подметаю нашу комнату и вместе с мусором выметаю кого-то из вас... Да ну что об этом писать, раз у вас все хорошо.
Последний раз писал мне о вашей жизни Саша. Какой он рассудительный стал. Какой умница... Я так рада Масенька, что ты у меня самый лучший в оркестре трубач и лучше тебя никто не может сыграть 'Неаполитанский танец'.
Видимо ваш оркестр действительно хороший, если его приглашают давать концерты по городам республики. Ты это письмо, Масенька, получишь, когда уже вернешся с гастролей. Напиши мне, как они прошли...'
Ей о смерти сына не сообщали. На Сашины глаза навернулись слезы. Он поднял их к небу и долго о чем-то размышляя, смотрел на звезды.
...Мася на трубе играл виртуозно. Художественный руководитель оркестра утверждал, что он превзойдет самого Эдди Рознера. Может взять такие ноты, какие не всякий взрослый способен воспроизвести. А 'Неаполитанский танец' в его исполнении звучал, как живое чудо. Труба пела и будто звала туда, где хорошо и радостно.
Однажды он заиграл его рано утром вместо осточертевшего сигнала 'Подъем!' В одну минуту весь детдом пришел в движение и на звук трубы ребята летели, как мотыльки на свет.
Антонине Дмитриевне, дежурившей в ту ночь, этот Маськин поступок показался хулиганским. Выбежав вслед за детьми на улицу, она принялась бранить мальчика. А тот самозабвенно, прикрыв глаза, продолжал играть.
- Прекрати сейчас же! - топнув ногой, потребовала она.
Мася, увлеченный игрой, не слышал ее. Тогда Антонина Дмитриевна гневно, с силой дернула за трубу. Из Масиной губы закапала кровь. Антонина Дмитриевна побледнела и потянулась с платочком ко рту мальчика. И в это время, не помня себя от обиды за брата, Саша закричал:
- Моряк! Моряк проклятый...
И застыла в воздухе, не дотянувшаяся до раны, рука учительницы. Она оторопела, с гримасой мучительной боли на лице, обернулась к Саше. И Саша осекся.
С тех пор Антонину Дмитриевну ребята за глаза называли 'Моряк'. Но и трубач по утрам будил всех все тем же занудным старым мотивом...
... Неожиданно к Сашиной руке, упиравшейся в спинку кровати, прижалась горячая Гюлькина щека.
- Я знала, что ты придешь, - сказала она и, положив подбородок на руку брата, широко раскрытыми глазами стала тоже смотреть в окно.
- Тебе во сне было хорошо? - спросил Саша.
- Угу.
Она не стала рассказывать, что видела во сне Масю. Он принес целое блюдо пирожных. Поставил его перед ними и сказал: 'Ешьте!'
