урчанием и любили прижиматься к нам и забираться в складки шубы или шарфа, где лежали, поблескивая милыми голубыми глазками, такими озорными и дружелюбными. Таков был подлинный нрав этих зверьков, которых мы превратили в отталкивающего вида узников.
Порой, когда падал мягкий снежок, я выходил в одиночестве наружу и стоял совершенно неподвижно, и вскоре мне становились заметны легкие быстрые движения, которые не были падающими или гонимыми ветром хлопьями снега. Если я вглядывался достаточно долго, мои глаза настраивались на то, что я и надеялся увидеть: эти неуловимые призрачные движения обретали форму, и я различал снежных зверьков, диких, которые словно поднимались вверх, устраивались, оглядывали белую пелену, а затем плыли сквозь снег. Да, я видел это — как они плавали, отрывались от поверхности, порой даже на большие расстояния, как будто были птицами, парящими в воздушных потоках. И приземлялись они даже мягче птиц; а затем белая пушистая форма снова появлялась в поле зрения, довольно высоко над поверхностью, на уровне моего взгляда. В какой-то миг голубые внимательные дружелюбные глазки смотрели прямо на меня, а затем совершался быстрый разворот, как у какой-нибудь водной твари, и белый невесомый зверек уплывал среди несущихся пушистых снежинок. Я встречал там и Алси, занятую тем же самым: самовосстановлением посредством этого очарования, этой легкой забавы в снегу — через воспоминание о настоящем нраве бедных животных, которого мы их лишили. Но все-таки, чем они питались? Помета огромных птиц, которые ими же и кормились, было мало, да и обычно он почти сразу же засыпался новым снегопадом. Лишайник на скалах да растения нам самим приходилось выкапывать из-под снега. Мы, Алси и я, начинали верить, что эти зверьки питались снегом — а если и не верили, то просто тешили себя этой мыслью, оставляя в душе крохотный участок, где фантазия и невозможное могли доставлять радость; и это было местом нашего отдохновения, живительным средством, существовавшим, как и мы сами, среди мучительной необходимости, сжимавшей и сдавливавшей нас.
А затем к нам все-таки прилетел посланец Канопуса. Наконец прибыл его эмиссар. Это был Джохор, но я поначалу увидел лишь высокую фигуру в одеждах из толстой ткани, стоявшую неподалеку от загонов и пещер снежных зверьков и смотревшую на наш город, смотревшую настороженно и с интересом, из-за чего я сразу же сказал себе: «Это чужестранец». Ибо теперь оживление любого рода производило на меня впечатление чего-то необычного. Затем он повернул голову ко мне, и я увидел его коричневое здоровое лицо, уже сереющее из-за снежинок на коже и бровях, и вскричал:
— Джохор!
А он ответил:
— Доэг!
К тому времени я поселился в снежном куполе, или снежной хижине, облегчая тем самым стесненность пространства для других, — но в этом месте я только ночевал. Джохор сказал:
— Ох, холодно! Куда бы нам зайти?
Рядом с загонами располагался длинный низкий сарай, который Алси использовала для хранения пищи и подстилок для зверьков, и я указал:
— Туда…
И я уже чувствовал, что мои большие надежды на скорое освобождение вот-вот рухнут, ибо в его поведении не было ничего, что сигнализировало бы мне: да, теперь все наконец кончилось, ваше испытание завершилось, скоро вы будете свободны. Даже наоборот, в его поведении сквозили осуждение и сдержанность, а выражение его глаз было мне знакомо. Ибо я достаточно часто видел его у нас, у Представителей. Джохор испытывал тот гнет терпеливости, что рождается из лицезрения страданий других, из осознания, что никакие слова не умерят этих страданий, из осознания, что ты сам являешься частью того, что они переживают как боль. Ведь, вне всякого сомнения, мы, Представители, принимавшие решения, все без исключения неприятные и с тягостными результатами, воспринимались людьми как бремя. Ведь это мы говорили: «Нет, пока еще нет». Это мы говорили: «Ждите». Или: «Не спите целыми днями в своих темных комнатах, а поднимайтесь, работайте, занимайтесь чем-нибудь — несите бремя своего сознания, своего знания, не забывайтесь во сне». Заявляли: «Это так, и таковым и должно быть — по крайней мере, на время». И это не имело ничего общего с нашими личностями, ибо кого бы люди ни выбрали своими Представителями, им непременно пришлось бы говорить: «Нет». И: «Это все, что есть». И: «Вы должны обходиться без этого».
Итак, то, что я прочитал тогда в глазах Джохора, было тем, что я видел каждый день, и что другие, как я знал, видели в моих глазах. Я уже знал, что не было никакого флота спасательных кораблей, ожидающих где-то вне поля моего зрения в тундре. Я знал, что Джохор прибыл к нам один.
Я спросил — заранее зная, что он ответит:
— А где же твой космолет?
Он мягко произнес:
— Я отослал его. Я побуду с вами — совсем недолго.
Я отвернулся от Джохора, зная, что за длинным мехом не разглядеть моего лица, ибо я не мог скрыть своих чувств.
Мы зашли в сарай. Это была длинная низкая постройка с отверстиями вдоль одной стены, выходившими к вольерам животных — через них подавалась пища. Там были навалены мешки с упругими жесткими растениями из тундры, и от них исходил резкий и приятный запах. Я сел на один, наслаждаясь их свежестью, и Джохор сел рядом. Он достал из карманов какие-то маленькие красные плоды, которых я никогда прежде не видел, и протянул мне на ладони. Мои руки дернулись к ним, словно я хотел выхватить их у канопианца, и, видя, что вытворяют мои руки, я не мог не содрогнуться и отвернулся. Этот жест, который я не смог сдержать, говорил достаточно ясно, что мы теперь собой представляли, до чего дошли, и, конечно же, Джохор понял его смысл.
Затем он снял капюшон, и я ясно разглядел эмиссара Канопуса. Он не изменился. Я порадовался, глядя на здоровый блеск его кожи, живость его глаз. Я знал, что мои глаза упивались его видом — я понимал, что означают эти слова: упиваться видом. Я откинул голову и расстегнул свою тяжелую шубу, и Джохору открылось то, что можно было понять по моему лицу.
Он кивнул и вздохнул.
Я сказал:
— Если с тобой нет флотилии космолетов, то, стало быть, и на поставки свежих продуктов рассчитывать не приходится. Так?
Он едва заметно кивнул.
— И нам не суждено уехать отсюда немедленно?
Я понял, что весь подался вперед, дабы изучить его лицо, и Джохор продолжал неподвижно сидеть, позволяя мне смотреть ему в лицо и глаза.
— Нам не суждено уехать, — сказал я наконец, слыша, как мои слова прозвучали в холодной тишине, и каждое слово как будто застревало в воздухе, будто бы сам воздух отвергал их — содержание моих слов отвергалось воздухом, и я недоумевал: если мои слова истинны, то
— Что произошло? — спросил я наконец, и в моем голосе звучали бешенство и гнев.
Джохор начал было говорить, но осекся. Тогда сказал я:
— Где-то есть рай, мы видим его, когда поднимаем глаза от этой омерзительной планеты, мы видим, как он сверкает в наших холодных небесах, или, скорее, мы видим его родительницу, плодоносную звезду. Роанда будет нашим домом. Роанда — изобильная планета, где все процветает и где специально выращивается раса людей, как особо многообещающие растения, выращивается Канопусом, чтобы однажды они приняли нас, несчастных жителей Планеты Восемь, которые также были созданы, выращены и вскормлены Канопусом. Так что они и мы можем оказаться ровней и превратить Роанду в планету, которой будет восторгаться сам Канопус. На этой прекрасной планете даже теперь нас ждут теплые океаны, солнечные поля, прекрасные леса, полные плодов, и холмы, злаки на которых отливают золотом, белизной и зеленью, когда по ним рябью пробегает ветерок. На Роанде есть склады, ломящиеся от мягких легких одежд, в которые мы облачимся, и свежей легкой пищи, которую мы будем есть, а всё-всё-всё, на что бы мы ни взглянули, будет цветным, мы вновь будем жить среди красок жизни, мы увидим бесконечные оттенки зеленого, желтого, красного — вновь наши глаза будут наслаждаться алым, золотым и пурпурным, а когда мы посмотрим в высь небес, наши глаза наполнятся голубым, голубым, голубым, и поэтому, когда мы будем
