народа, который предал.
— А Джабал, он-то какое имеет к этому отношение? — наконец спросил Уэлгрин.
— Он появился позднее. Я сражался и убивал, но рано или поздно от меня отказывались все владельцы, пока меня не купил сам император, отец Кадакитиса. Я стал тренировать новых рабов, а Джабал был одним из них. Он был рожден для смертельного боя. Я научил его всем трюкам, которые знал; он был мне как сын. Я видел, что счастье улыбалось нам каждый раз, когда он сражался. Мы оба принадлежали императору. Мы вместе пили, вместе ходили по бабам — жизнь удачливого гладиатора не так уж плоха, если тебя не волнуют клеймо и ошейник. Я доверял ему. Я рассказал ему правду о себе.
— Спустя два дня я сражался с ним на арене. Я не выступал уже пять лет, но даже и в лучшие времена я был ему не пара. Мы бились с булавой и цепью, по его выбору. Уже вторым выпадом он опутал мне цепью ноги. Я ожидал этого, но рассчитывал на быструю милосердную смерть. Я думал, мы оба рабы — равные и друзья. Он сказал: «Это подстроено», показав на императорский балкон, и снова ударил меня по ногам.
Произошло это летом, а глаза я снова открыл только зимой.
Лизеренский целитель стоял возле меня и поздравлял себя с моим выздоровлением. Это стоило мне вот этого!
Мастер приподнял полы своего кафтана, показывая остатки ног. Лунный свет смягчил ужасное зрелище, но Уэлгрин заметил перекрученные остатки мышц, кости и чешуйчатую кожу, которые когда-то были ногами. Уэлгрин отвернулся, прежде чем Балюструс опустил полы кафтана.
— Лизеренец рассказал, что ему заплатили золотом. Очень медленно — можешь себе представить — я добрался до столицы.
Но боль тебе не представить. Джабал получил свободу на следующий день после сражения. Многие годы я разыскивал его и нашел на окраине Подветренной в поместье, хорошо охраняемом его масками. Отблагодарить его за жизнь я не мог, поэтому я стал Балюструсом, его другом. Я ковал ему мечи и маски.
У Джабала были враги, большинство из них проворнее, чем я. Я боялся, что кто-то другой, и очень быстро, отомстит ему смертью. А когда появился Темпус, я решил, что мы оба обречены. Темпус суров, суровее Джабала, суровее меня. И вот однажды ночью сюда пришел Салиман сообщить, что у склепа среди трупов лежит его живой хозяин, а в его коленях торчит по стреле.
Салиман спросил, не укрою ли я его, пока он не умрет, а в том, что он умрет, сомнений не было.
«Конечно, — ответил я, — но ему нет нужды умирать. Мы направим его к лизеренцу».
Эль больше не согревал Уэлгрина. Ему не были чужды ненависть или месть, и он не симпатизировал работорговцу. Но голос Балюструса был наполнен бешеной злобой. Этот человек предал рэнканцам свой народ, а те, в свою очередь, предали его. Он назвал Джабала своим сыном, рассказал ему правду о себе и верил в то, что его названый сын при первой же возможности предал его.
Уэлгрин понимал, что теперь он «сын» Балюструса. Ждал ли мастер, что его предадут снова, или теперь он сам предаст первым?
Балюструс погрузился в свои мысли и ничего не сказал, когда Уэлгрин с кружкой эля ушел через двор в тень, где сидел Трашер.
— Траш, не смог бы ты сходить сегодня вечером в город?
— Без проблем.
— Тогда отправляйся. И начинай подбирать людей.
Трашер стряхнул с себя легкое опьянение.
— Что случилось? Что-то идет не так?
— Пока ничего. Но Балюструс ведет себя странно. Не знаю, как долго еще можно доверять ему.
— Что побудило тебя наконец согласиться со мной?
— Он поведал мне историю своей жизни. Я сумею повидать Иллиру через десять дней — после новолуния, когда она придет в себя. И мы тут же отправимся на север, с серебром и рудой, если не получим мечи.
Трашеру не нужно было повторять дважды. Он набросил Плащ и перелез через стену. О его отлучке не знал никто, кроме Уэлгрина.
Глава 5
Мастер наладил дело в дворовой литейной с военной пунктуальностью. В течение шести дней было выковано еще десять клинков. Уэлгрин мысленно рассчитал время: столько-то дней до посещения Иллиры, потом еще, пока не будут изготовлены все мечи, день, чтобы встретиться с людьми, которых Трашер набирает в городе, и можно отправляться в путь.
Он внимательно присматривался к Балюструсу, и хотя мастер не обнаруживал явных признаков предательства, Уэлгрина не покидало беспокойство. Стали чаще приходить незнакомцы, и сам инвалид хаживал куда-то, куда — не смог проследить даже Трашер. Когда его спрашивали, Балюструс говорил о лизеренце, который ухаживал за Джабалом, и о взятках, которые приходилось раздавать.
Дождливым утром восьмого дня, в которое воины рады были поспать подольше, Уэлгрин окончил свои расчеты и уже хотел будить Трашера, как вдруг услышал за стеной шум — весьма странный в такое раннее время.
Он тихо разбудил Трашера, и оба осторожно поползли в сторону звуков. Уэлгрин вытащил из ножен меч, первый энлибарский меч, выкованный за последние пятьсот лет.
— Принес деньги и письмо? — услышали они голос Балюструса.
— Да, сэр.
Костыли Балюструса заскрипели по булыжнику. Уэлгрин и Трашер вжались в стену и дали ему пройти.
