— Во всяком случае, мы в расчете, — сказал он.
Или что-то типа того. Убедившись, что бродяга не получил никаких повреждений и сам по себе довольно безобиден, я направился к двери.
— Не рискуй так больше, — посоветовал я на прощание.
— Не беспокойся, — ответил он.
Я вошел в дом и на мгновение задумался о происшедшем. Только что по моей вине человек получил удар по голове калиткой. Что-то внутри меня настойчиво говорило, что это событие из ряда вон выходящее, крайность. Инцидент вызывал беспокойство. Я определенно никогда раньше не делал ничего подобного.
Однако потихоньку все пришло в норму. Я просто не мог долго размышлять о таких пустяках.
Собственно, рассказал я об этом эпизоде только потому, что он проливает некий свет на случившееся с Мэтью.
В средней школе мы с Мэтью частенько практиковали одну шутку, которая, по моему мнению, характеризовала наше чувство юмора тех лет. В школе проводился факультатив для музыкально одаренных учеников. По этой причине, а может, и вообще без всякой причины, в центре фойе стоял большой бронзовый бюст Тосканини. Великий дирижер невозмутимо взирал на нас с видом полного превосходства. Слегка окислившиеся густые волосы откинуты назад: по замыслу скульптора, их ласкал нежный ветерок. Его запросто можно было принять за какого-нибудь генерала или знаменитого футболиста, но именная дощечка на подножии пьедестала сообщала, что перед нами не кто иной, как маэстро Тосканини. Мне кажется, только мы с Мэтью обращали внимание на скульптуру. Вряд ли кто-то из других учеников подтвердил бы существование бюста, если бы мы заговорили с ним о Тосканини. Да мы никогда и не заговаривали.
Казалось, между нами и неким невидимым охранником или сторожем сохранялась негласная договоренность относительно традиционного розыгрыша. Каждую неделю в течение всего полугодия мы с Мэтью после уроков водружали вырезанные из бумаги очки с веревочками на сверкающие глаза дирижера. К нашему утреннему приходу в школу очков на месте уже не было. Возможно, их снимали через несколько минут после нашего ухода, но это не играло никакой роли. Бумажные очки довольно смешно смотрелись на бронзе, однако здесь шутка только начиналась.
На самом деле нас прикалывало бесконечное повторение фразы: «Очки Тосканини». Будто они являлись некой вехой, придававшей нам уверенности в непредсказуемом и хаотичном мире. О чем бы мы ни говорили, всегда можно было к месту и не к месту сослаться на очки. «Что тут непонятного, старик? Все ясно. Как очки Тосканини». «Круто, чувак, как очки Тосканини». Или: «Это может подождать, как очки Тосканини». Если один из нас забывал то, что хотел сказать, другой осторожно намекал: «Речь идет об очках Тосканини?»
Невинное развлечение касалось тщетности мирской суеты и в то же время закаляло волю, формируя наши личности. Если очки долго не упоминались в разговоре, нам явно чего-то не хватало. Казалось, весь наш мир держался на этой шутке. Бумажные очки символизировали слабый детский протест против прочного бронзового мира взрослых. Жизнеспособны ли мы? Надо ли нам в чем-то убеждать других или достаточно вселить веру в самих себя?
В школьной жизни эти вопросы играли значительную роль. Пусть мы считали себя умнее учительницы английского языка, тем не менее она могла спокойно провалить нас на экзаменах зато, что мы убегали с уроков и курили травку в парке. Справедливо ли это? Мы бросили вызов, и она его приняла. Когда пришло время поступать в колледж, мы вдруг поняли, чего стоили наши проделки. Вы никогда не попадете в престижное высшее учебное заведение посредством всяких там шуточек.
Однако у меня все получилось. Для написания сочинения при поступлении в Йельский университет я воспользовался десятистраничным комиксом, где героя обуревали духовные поиски. Работа заняла три недели. В течение этого времени я претерпел больше мучений, чем за четыре года обучения в старших классах. В жизни так не горбатился. Помню, всерьез обеспокоенный Мэтью тогда часто заходил проведать меня. Я ничего толком не мог ему объяснить.
Навеянное комиксом эссе привело к необычному диалогу с преподавателем университета. Он с ходу задал вопрос о моей любимой книге. Я назвал «Путешествия по арабской пустыне». Никогда не читал это произведение. Мой ответ огорошил его.
— Я тоже без ума от этой книги, — сказал он. — Не думал, что молодые люди читают нечто подобное.
— Знаете, самообразование — мое хобби.
Я надеялся, конечно, тем самым увеличить свой проходной балл. Не знаю наверняка, помогло ли это, только после собеседования, в ходе которого выявилось такое счастливое совпадение, куратор чуть ли не гладил меня по голове. К счастью, он так и не спросил, чем мне понравились «Путешествия».
Мэтью поступил в колледж Рид. Я помог ему подать заявление в самый последний момент. В этом учебном заведении оценки не ставят, и вы можете специализироваться по таким предметам, как гармония или скульптура из глины. Находится он далеко от Нью-Йорка, на северо-западе тихоокеанского побережья. Приятелю не помешало бы поучиться в такой глубинке, только он туда не поехал. Мэтью удалось убедить своих родителей в том, что ему необходимо годик пожить за границей, а потом он уж сам решит, чем заниматься. Отправка сына в колледж обошлась бы старикам практически в ту же сумму, так что они дали ему денег на путешествие. Откровенно говоря, пристрастившийся к марихуане Мэтью крайне надоел им.
В то время Мэтью много болтал о своем желании стать дзэн-буддистом, поступить в дзэнский монастырь и вечно таскал с собой книгу Алана Уоттса «Опасная мудрость». По всей видимости, парень считал наши проказы формой примитивного дзэна. Например, мы брали с собой большой кусок магнитофонной пленки, несли ее в магазин и требовали сделать ксерокопию. Служащий шел у нас на поводу. В итоге мы получали пустой лист, который Мэтью называл «копией вселенского Ничто». То же самое, что хлопок одной рукой, понимаете ли. Вообще-то ему плевать было на буддизм. Если бы существовали монахи-дадаисты, то он обязательно стал бы одним из них. Однако Мэтью серьезно увлекся дзэном и уехал в Азию.
Он посетил меня однажды, когда я учился на первом или втором курсе в Йеле. Я поселился в общежитии с товарищем по комнате, и приезд школьного друга озадачил меня. Мы с ним стали совсем разными. Он — загорелый, гибкий и крепкий — выглядел старше меня. Одевался он все еще как мальчишка, однако вид имел мужественный. Мы в Йеле, напротив, носили консервативные костюмы, но выглядели как мальчишки. За исключением нескольких студентов, отрастивших пивные животы.
Мэтью тогда только что вернулся из Таиланда и с волнением рассказывал мне, как познакомился там с харизматическим наркобароном, Хан Шахом, обладавшим большей властью, чем законное правительство страны. По словам Мэтью, этот человек из народа пытался узаконить выращивание мака. Мэтью специально учил тайский язык, чтобы переводить манифесты Хан Шаха.
Мне казалось, что вся эта ерунда не имеет никакого отношения к дзэну, о чем я и сообщил товарищу. Он рассмеялся в ответ.
— Ты занимаешься любимым делом? — вдруг спросил он меня.
В то время я еще не мог дать определенный ответ на такой вопрос. Мэтью ужасно раздражал меня.
Я все еще восхищался старым приятелем, однако не хотел иметь с ним ничего общего.
Отговариваясь и прикрываясь нашими старыми шуточками, я кое-как спровадил его обратно в Нью- Йорк, сославшись на отсутствие свободного времени. Якобы мне надо писать сочинение и развлекать свою подружку. Он провел у меня всего одну ночь.
В течение последующих восьми лет я больше не видел Мэтью. Правда, он присылал открытки. Вот одна из них с изображением Элтона Джона в очках, украшенных блестками. На обороте рукой Мэтью написано следующее: «Свободное время. Занятия фармацевтикой». Обратного адреса не было. На марке стоял штамп города Санта-Фе. Штат Нью-Мексико.
Он всего лишь за час предупредил о своем прибытии. Оказывается, узнал мой номер телефона из справочника. Я дал ему свой адрес. Через час он уже стучался в дверь.
