назначению Керенского на пост военного министра отнеслись без предубеждения. «Керенский, - писал он, - совершенно чужд военному делу и военной жизни, но может иметь хорошее окружение: то, что сейчас творится в армии, - просто безумие, понять это не трудно и невоенному человеку».
Керенский считал необходимым начать наступление. Но при развале армии это могло осуществиться лишь путем возбуждения в солдатах «революционного патриотизма». И Керенский взял на себя возбуждение этого чувства в разлагающихся войсках. Начались его бесконечные поездки по линии фронта и ближайшего тыла.
«Он говаривал, - писал о Керенском Милюков, - что массы не умеют признавать власть «в пиджаке». Он облекся во френч и очень быстро усвоил себе наполеоновские позы, повелительный тон, не допускающий возражений, гремящий голос, переходивший в нервический крик при попытке сопротивления, отрывистую рубленую речь в распоряжениях и торжественные карамзинские периоды в декларациях».
В этот сложный период, когда множество людей, выбитых революцией из привычной колеи жизни, кривили душой, подлаживаясь к новым политическим настроениям, Антон Иванович Деникин сохранил полное душевное равновесие. В его цельной натуре мысль не шла вразрез со словом и делом. В его письмах к невесте мы находим те же размышления и взгляды, которые он открыто высказывал строителям новой государственной жизни в Петрограде.
Выдержки из этих писем публикуются впервые.
5 апреля 1917 года
Политическая конъюнктура изменчива. Возможны всякие гримасы судьбы. Я лично смотрю на свой необычный подъем не с точки зрения честолюбия, а как на исполнение тяжелого и в высшей степени ответственного долга. Могу сказать одно: постараюсь сохранить доброе имя, которое создали мне «железные стрелки», и не сделаю ни одного шага против своих убеждений для устойчивости своего положения».
Говоря затем об утомительной и нервной рутине своей жизни в Ставке, Антон Иванович заканчивал письмо следующей фразой: «Все это пустяки. Если… только волна анархии не зальет армии».
3 мая 1917 года
Безропотно несу крест. Иногда тяжко. И не столько от боевой обстановки, сколько от пошлости и подлости людской. Политика всегда не честна. Пришлось окунуться в нее, и нужно выйти незапачканным.
14 мая 1917 года
Медленно, но верно идет разложение. Борюсь всеми силами. Ясно и определенно опорочиваю всякую меру, вредную для армии, и в докладах и непосредственно в столицу. Результаты малые. Одно нравственное удовлетворение в том, что не пришлось ни разу поступиться своими убеждениями. Но создал себе определенную репутацию. В служебном отношении это плохо (мне, по существу, безразлично). А в отношении совести - спокойно…Редкие люди сохранили прямоту и достоинство. Во множестве - хамельоны и приспособляющиеся. От них скверно. Много искреннего горя. От них жутко.
Члены Петроградского Совета, не стесняясь, высказывали в разное время и при различных обстоятельствах свое враждебное отношение к офицерству. Например, некий Иосиф Гольденберг прямо сказал французскому публицисту Клоду Анэ: «В тот день, когда мы сделали революцию, мы поняли, что если мы не разрушим старой армии, то она подавит революцию. Нам приходилось выбирать между армией и революцией. Мы не колебались. Мы выбрали революцию и пустили в ход - я смею сказать - гениально необходимые средства».
Среди затянувшегося перезвона февральских колоколов, радостно твердивших Бог весть в который раз о свободе и завоеваниях революции, Антон Иванович Деникин был одним из первых, который на всю Россию ударил в набат.
Многие нашли моральную опору в нем, в человеке, имевшем гражданское мужество называть вещи своими именами. А гражданское мужество в те дни сопряжено было с немалым риском. При бессилии власти свобода слова приняла своеобразный характер: открыто давалась возможность бросать в народ демагогические лозунги, а малейшая критика действий Совета справа тотчас вызывала обвинение в контрреволюции, что грозило расправой со стороны разнузданной толпы.
Но Деникина эта угроза пока миновала.
Уход Алексеева с поста Верховного Главнокомандующего предрешил судьбу генерала Деникина в Ставке. В Петрограде косо смотрели на его явное несочувствие демократизации армии. Прямота, с которой Деникин высказывал взгляды, не нравилась левым кругам. Его присутствие в Ставке мозолило глаза Исполнительному Комитету Совета рабочих и солдатских депутатов. Назначение же генерала Брусилова на смену Алексееву устраняло возможность каких-либо колебаний: с Брусиловым Антон Иванович работать не желал. Слишком широка была пропасть, разделявшая их взгляды и принципы.
Генерал Алексей Алексеевич Брусилов (1853-1926) оказался одним из немногих старших начальников, сразу после революции перекрасившихся в республиканцев.
Бывший паж, воспитанный в традициях старой императорской армии, начальник офицерской кавалерийской школы, начальник 2-й гвардейской кавалерийской дивизии, генерал-адъютант последнего царя, талантливый, строгий и требовательный военачальник, Брусилов, шестидесяти четырех лет от роду, решил делать революционную карьеру. Подлаживаясь к солдатским комитетам и Советам, он проявил себя после переворота крайним оппортунистом. Между Деникиным и Брусиловым не могло быть ничего общего. Оглядываясь на прошлое генерала Брусилова, на его политический пируэт после февраля 1917 года, Антон Иванович, не без чувства брезгливости, высказал свое мнение: нельзя всю долгую жизнь так лгать себе и другим.
Назначение Брусилова Верховным Главнокомандующим и приезд. его в Ставку живо описаны генералом Деникиным. Этот эпизод, сам по себе, быть может, незначительный, интересен, однако, как картинка жизни того времени, как характеристика двух выдающихся русских генералов, пути которых так резко разошлись.
«Назначение генерала Брусилова, - писал А. И. Деникин, - знаменовало собой окончательное обезличие Ставки и перемену ее направления: безудержный и ничем не объяснимый оппортунизм Брусилова, его погоня за революционной репутацией лишали командный состав армии даже той, хотя бы чисто моральной опоры, которую он видел в прежней Ставке.
Могилев принял нового Верховного Главнокомандующего необычайно сухо и холодно. Вместо обычных восторженных оваций, так привычных «революционному генералу», которого толпа носила по Каменец-Подольску в красном кресле, пустынный вокзал и строго уставная церемония. Хмурые лица, казенные фразы. Первые же шаги генерала Брусилова, мелкие, но характерные эпизоды еще более омрачили наше настроение. Обходя почетный караул георгиевцев, он не поздоровался с доблестным, израненным командиром их полковником Тимановским и офицерами и долго жал руки солдат - посыльного и ординарца, у которых от неожиданности и неудобства такого приветствия в строю выпали из рук ружья, взятые на караул… Передал мне написанный им собственноручно приветственный приказ армиям для: посылки… на предварительное одобрение Керенскому…
…Мой образ действий, также как и генерала Алексеева, не соответствовал видам Временного правительства, да и совместная работа с генералом Брусиловым, вследствие полного расхождения во взглядах, была немыслима. Я предполагаю, что еще в бытность на Юго-Западном фронте Брусилов дал согласие Керенскому, предложившему на должность начальника штаба генерала Лукомского, И поэтому меня удивил диалог, который произошел между мною и Брусиловым в первый день его приезда:
– Что же это, Антон Иванович! Я думал, что встречу в Вас своего боевого товарища, что будем вместе работать и в Ставке, а вы смотрите на меня волком…
– Это не совсем так: мое дальнейшее пребывание во главе Ставки невозможно, да, кроме того, известно, что на мою должность предназначен уже Лукомский.
– Что? Как же они смели назначить без моего ведома?! Больше ни я, ни он к этому вопросу не возвращались. Я в ожидании заместителя продолжал работать с Брусиловым дней десять. Признаюсь, мне была тяжела в нравственном отношении эта работа. С Брусиловым меня связывала боевая служба с первого же дня войны. Первый месяц в должности генерал-квартирмейстера штаба его 8-й армии, потом два года в качестве начальника 4-й стрелковой дивизии (вначале бригады) в той же славной армии и командиром 8-го корпуса на его фронте. Железная дивизия шла от одной победы к другой и вызывала к себе
