убивал».
Выступление генерала Корнилова вызвало панику в кругах, близких к Петроградскому Совету, и среди некоторых приближенных Керенского. Мыль о Дикой дивизии не давала им покоя. Пока ведутся переговоры, думали они, черкесы, ингуши и осетины начнут резать кого попало. Более робкие элементы выправляли себе заграничные паспорта и готовы были бежать без оглядки через границу с Финляндией.
Корнилов остался в одиночестве. Не отвернулись от него лишь верные ему генералы и офицеры. Многие из них, как и Корнилов, подверглись тогда аресту и заключению.
В желании отгородиться от генерала Корнилова особенно отличился комиссар при Ставке штабс- капитан Максимилиан Максимилианович Филоненко.
Правый эсер, близкий сотрудник Савинкова, он сочувствовал программе Корнилова и даже выговорил себе важный пост в правительстве, которое должно было возникнуть после ликвидации большевиков и Петроградского Совета. И тут, когда грянул гром, он - представитель Временного правительства при Ставке - увидел себя в незавидном положении. Чтобы выйти сухим из воды, Филоненко просил себя арестовать… В Ставке его просьбу исполнили, фиктивно взяв с него устное обязательство не выезжать из Могилева. Это благоприятное для Филоненко обстоятельство дало ему возможность через две недели в беседе с журналистами сказать, что открытое неповиновение генерала Корнилова началось именно с того момента, когда он арестовал комиссара Временного правительства. Моральный облик Филоненко особенно ярко проявил в конце этой беседы. «Я люблю и уважаю генерала Корнилова, - говорил он, - но его нужно расстрелять, и я сниму шляпу перед его могилой».
Много лет спустя имя Филоненко снова появилось в газетах, но на этот раз он выступал в роли французского адвоката, защитника Надежды Плевицкой, которую парижский суд приговорил к 20 годам тюремного заключения и каторжных работ за участие в похищении большевистскими агентами в Париже генерала Миллера.
Сперва всех арестованных поместили в могилевской гостинице «Метрополь», а 11 сентября ночью их перевезли за пятьдесят верст от Ставки в Быхов.
Во время сидения в гостинице «Метрополь»к генералу Лукомскому пришел только что произведенный в генерал-майоры брат жены А. Ф. Керенского - В. Л. Барановский. Одно время он был начальником штаба у Лукомского, когда тот командовал дивизией.
На сухой вопрос Лукомского: «Что можете сказать?», Барановский ответил: «Только то, что уже сказано генералом Корниловым то есть что все произошло вследствие провокации Керенского».
В наступившей смуте Ленин сразу увидел исключительный случай, открывающий перед ним неограниченные возможности. Ленин скрывался тогда в Финляндии.
В его письме от 30 августа в Центральный Комитет партии большевиков с поразительной ясностью бросается в глаза то огромное дарование, которым он обладал в области революционной стратегии и тактики.
Вот некоторые выдержки из этого важного по содержанию документа:
«Возможно, что эти строки опоздают, ибо события развиваются с быстротой, иногда прямо головокружительной… Восстание Корнилова есть крайне неожиданный и прямо-таки невероятно крутой поворот событий.
И поддерживать правительство Керенского мы даже теперь не должны. Это беспринципность. Спросят: - Неужели не биться против Корнилова? Конечно, да, Но это не одно и то же: тут есть грань… Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость.
Это разница. Это разница довольно тонкая, но архисущественная и забывать ее нельзя.
…Теперь время дела, войну против Корнилова надо вести революционно, втягивая массы, поднимая их, разжигая их…» (Курсив Ленина).
Никто не умел так пользоваться разрушительным инстинктом толпы!
О Ленине кто-то сказал, что он словно топором обтесывал свои мысли и преподносил их в лубочно упрощенном виде. Но именно в этой топорной работе, в умении упрощать свою мысль заключалась невероятная сила. Его лозунги были понятными народным массам. Он умел ими руководить.
А министр-председатель, не считаясь со стихией, которая уже помимо него вступила в борьбу с Корниловым, приписывал себе успех в разгроме своего оппонента. И, потирая руки, он с удовольствием думал; пусть знают теперь все, как «безвольный» Керенский расправился с «сильным» Корниловым.
В этом смысле типичен его разговор с Савинковым. В разгар корниловского движения Савинков спросил Керенского, понимает ли он, что армия после удара, нанесенного ей, погибнет. «Керенский мне ответил, - писал Савинков, - что армия не погибнет и что, напротив, воодушевленная победой над контрреволюцией, она ринется на германцев и победит».
Керенский не понимал, что своей победой над Корниловым он раз и навсегда подрубил тот сук, на котором сам едва держался.
Тем временем «Чрезвычайная следственная комиссия по делу генерала Корнилова» методически собирала огромный материал: протоколы допросов свидетелей и обвиняемых, письма, телеграммы, ленты разговоров по прямому проводу, приказы, воззвания. К концу октября 1917 года она почти закончила расследование. Оставалось лишь допросить А. Ф. Керенского.
27 августа, чтобы установить виновность Корнилова, он дал показания судебному следователю Петроградского окружного суда, но комиссией еще ни разу не был допрошен.
И вот, наконец, настал этот день. «Допрос Керенского, - свидетельствовал бывший член этой комиссии Николай Петрович Украинцев, - состоялся во второй половине октября. Готовясь к этому допросу, мы отдавали себе отчет в том, с какими трудностями он связан: ведь нам предстояло допросить, как никак, главу правительства и предлагать ему вопросы, в которых он может усмотреть недоверие или сомнение комиссии к его словам. Поэтому было решено приготовить вопросник, в котором бы вопросы были сформулированы так, чтобы исключить возможность Керенскому уклониться от точного ответа, но вместе с тем, чтобы формулировка включала в себя элемент особого уважения к высокому положению свидетеля. Вопросы, которые могли бы быть особенно неприятны председателю Совета Министров, должны быть помещены в конце.
Благодаря нескромности или неосторожности одного из членов комиссии некоторые сведения, касавшиеся следствия, попали в печать. Петроградские газеты использовали эти сведения против Керенского, что, конечно, не могло… не вызвать его неудовольствия…
…Мы не ожидали любезного приема со стороны Керенского, но чтобы прием мог кончиться катастрофой, как это вышло на самом деле, к этому мы не были подготовлены…
…Керенский принял нас в Зимнем дворце в царской библиотеке. В промежутке между двумя громадными окнами, выходящими на Неву, стояло большое деревянное резное кресло, напоминавшее трон. Против трона был расположен довольно длинный стол. Мы сели за этим столом. Керенский занял место на троне. Если бы я захотел охарактеризовать позу Керенского на троне, то я должен был бы употребить слово «развалился». Это, конечно, мелочь, но по ней мы сразу почувствовали, что это неспроста, что таким способом нам дается понять, какая дистанция отделяет нас от оказавшего нам честь столь важного свидетеля. Шабловский в знак уважения вел допрос стоя. Приглашенная нами стенографистка, многолетняя стенографистка Государственной думы Туманова вела запись.
Первые же ответы Керенского последовали в такой резкой форме, в таком повышенном тоне, что Шабловский растерялся… Первым не выдержал Раупах, он встал и попросил уточнить ответ, за ним последовал Либер. Тут Керенский окончательно утратил самообладание. Он вскочил и буквально стал кричать на нас. Мы молча переглянулись с Шабловским, и он решительно объявил перерыв. В этот момент встала Туманова и громким голосом сказала, обращаясь к Керенскому:
– Мне стыдно за вас, Александр Федорович, мне стыдно за то, как вы позволяете себе обращаться с комиссией, исполняющей свой долг.
Это был последний акт нашей комиссии… Единодушно, как и во всех актах… мы пришли к заключению, что объяснения Керенского… необходимы, но, охраняя независимость нашу как органа судебно-следственной власти, обращаться с нами так, как это позволил себе Керенский, мы больше не допустим… На этом мы разошлись, и спустя несколько дней наступило 25 октября».
