— Нет. Только хотим проверить тебя на полиграфе.
Брендан пожал плечами.
— Раз это надо, пожалуйста.
— И вот тебе моя визитка.
Брендан посмотрел на визитку. Не отводя глаз от листочка, который держал в руках, он вдруг произнес:
— Я так сильно любил ее. Я… у меня никогда уже не будет такого чувства. Я знаю, такое ведь не повторяется, верно?
Он посмотрел на Уити и Шона. Глаза его были сухими, но в них была такая боль, что Шону захотелось поскорее отвернуться.
— Такое повторяется… в большинстве случаев, — сказал Уити.
Около часу ночи они привезли Брендана домой, после того как парень легко выдержал четырехкратную проверку на полиграфе. Затем Уити подвез Шона домой, прощаясь, велел ему поскорее ложиться спать, поскольку завтра они должны быть на ногах рано утром. Шон вошел в свою пустую квартиру, и сразу тишина, царившая в ней, зазвенела в его ушах; он чувствовал, как кровь, загустевшая от кофеина, и тяжесть в желудке после еды на ходу давят на позвоночник. Он открыл холодильник, достал банку пива и, присев к столу, стал пить. Вечерний шум и мелькание городских огней, казалось, бушевали внутри его черепной коробки, невольно порождая мысль, а не слишком ли он стар для подобной работы, если ощущает себя разбитым, сталкиваясь с чьей-то смертью и общаясь с тупоголовыми преступниками, — а потом не может освободиться от чувства, что, делая все это, он словно окунается в грязь, которую невозможно смыть.
Хотя если говорить начистоту, то в последнее время он действительно устал. Устал от людей. Устал от книг и от телевизора, от ночных выпусков новостей и песен, звучащих по радио, точно таких же песен, какие он слушал по радио много лет назад, и они уже тогда ему не нравились. Он устал от своей одежды, устал от своих волос; устал от внешнего вида других людей. Он устал от желания увидеть и узнать что-то, что имеет смысл. Устал от мышиной возни на службе, от необходимости знать, кто с кем и кто на ком — в прямом и в переносном смыслах. Ему наперед известно, что скажет такой-то по такому-то вопросу, а поэтому он чувствовал себя человеком, проводящим целые дни за прослушиванием старых записей о вещах и событиях, которые казались ему устаревшими уже и тогда, когда он слышал их впервые.
Возможно, он просто устал от жизни, от усилий, необходимых, чтобы каждое утро вставать с постели и снова начинать такой же распроклятый однообразный день, только и отличный от вчерашнего, может быть, погодой да едой. Слишком устал от хлопот по поводу одной убитой девушки — а ведь после нее будет еще одна. И еще одна. Устал от необходимости сажать преступников за решетку — даже если ты схлопочешь для них пожизненное заключение — то практически это никому не принесет удовлетворения: тюрьма для преступников что дом родной, хотя именно здесь им и подобает провести их пустые позорные жизни, а мертвые так и останутся мертвыми. И ограбленные, и изнасилованные тоже останутся ограбленными и изнасилованными.
Он задумался, а не перейдет ли эта клиническая депрессия, в которую он сейчас впал, в полное безразличие ко всему, в изнуряющую безнадежность.
Кейти Маркус мертва… да. Это трагедия. Разумом он это понимает, а на уровне чувств — нет. Она для него — это очередное безжизненное тело, очередной разбитый светильник.
А его женитьба, разве нет в ней аналогии с разбитым стеклом? Господи боже мой, ведь он любил ее, но они были настолько сильно не похожи друг на друга, насколько это вообще возможно при сравнении двух человеческих существ.
Лорен всецело была поглощена театром, книгами, фильмами, а Шон никак не мог взять в толк, для чего нужны колонтитулы и что должно быть указано в титрах. Она была говорливой, чувственной, любила подбирать слова и выстраивать их в головокружительные лингвистические структуры, похожие на взмывшие к облакам небоскребы, в которых Шон напрочь переставал ориентироваться уже на уровне третьего этажа.
Впервые он увидел ее на сценических подмостках в колледже в роли отвергнутой девицы в каком-то юношеском фарсе; и никто тогда в зрительном зале ни на секунду не мог поверить, что найдется мужчина, способный отвергнуть женщину, столь заметную, энергичную, с таким огнем, проявляемым во всем — в переживаниях, аппетитах, любопытстве. Даже и тогда они представляли собой странную пару — Шон, спокойный и практичный, всегда сдержанный, кроме тех моментов, когда он бывал с ней; и Лорен, единственное дитя престарелых презирающих условности либералов, которые, когда работали в Корпусе мира, таскали ее за собой по всему свету и привили ей стремление видеть в людях только их достоинства.
Она в полном смысле слова была создана для мира театра. Сперва она была первой актрисой колледжа, затем директором местного камерного театра, в котором выступали приглашенные артистические коллективы, а потом неожиданно стала помощником режиссера большой гастролирующей труппы. Но не гастрольные разъезды явились причиной того, что их брак распался. Странно, черт возьми, но ведь Шон до сих пор не знает, почему все так произошло, хотя догадывается, что причина, скорее всего, в нем — в его молчаливости, в том постепенно нарастающем чувстве высокомерного презрения, которое со временем появляется у каждого копа, — презрения к людям, нескрываемая неспособность поверить в возвышенные мотивы и альтруизм.
Ее друзья, которые прежде так восхищали его, начали казаться несерьезными, инфантильными, прячущимися от реально существующего мира за надуманными теориями и неосуществимыми философиями. Шон, дежуривший по ночам на совсем других «сценических площадках» — из бетона, залитых голубым неоновым светом, — там, где люди насиловали, воровали, убивали всего лишь по причине внутреннего зуда, толкающего их на эти дела, вынужден был, превозмогая себя, томиться на воскресных вечеринках с коктейлями, где обладатели голов, украшенных прическами в виде конских хвостиков (в том числе и его супруга), ночи напролет спорили о мотивах, толкающих людей на грешные дела. Мотивы преступлений становились им ясны моментально и практически всегда сводились к одной и той же формуле — люди глупые. Недалеко ушли от шимпанзе. Вот только с людьми-то дело обстояло значительно хуже — ведь шимпанзе не убивают себе подобных из-за билета моментальной лотереи.
Она укоряла его в том, что он стал неконтактным, упрямым, что мышление его стало упрощенным. А он и не отвечал, поскольку спорить было не о чем. Вопрос был не в том, стал ли он в действительности таким, каким она его теперь видела, а в том, считать ли произошедшие с ним перемены к лучшему или к худшему.
И все-таки они любили друг друга. Любили по-своему и пытались сохранить любовь — Шон тем, что вылезал из своей скорлупы, а Лорен тем, что пыталась влезть в нее. И что бы ни происходило между ними, эта необъяснимая с точки зрения науки сила притягивала их друг к другу. Притягивала всегда.
Однако ему следовало обратить внимание на все более явные признаки того, что на горизонте Лорен маячит любовное приключение. Возможно, его беспокоило не само любовное приключение, а последовавшая за ней беременность.
Черт знает что! Жена давным-давно ушла из дома, а он сидит на кухонном полу, обхватив руками затылок, и бог знает в который раз за этот год пытается уяснить для себя причину, из-за которой рухнул их брак. Но всплывают только какие-то малозначимые детали или даже их обломки, застрявшие в глубинах его сознания.
Когда зазвонил телефон, он каким-то шестым чувством — еще не встав с пола и не сняв трубку — понял, что это она.
— Шон слушает.
Он слышал на другом конце провода приглушенное гудение двигателя тракторного тягача, работавшего на холостом ходу, и мягкий шелест шин автомобилей, проносящихся по автостраде. Он легко мог представить себе место, откуда звонили, — место отдыха на автостраде; впереди бензозаправочная станция, блок телефонов-автоматов между рекламным портретом Роя Роджерса и Макдоналдсом. Лорен стоит там, держа трубку у уха.
— Лорен, — произнес Шон. — Я знаю, это ты.
