огонь сыпался. Припадки бить его начали. Корней-то все ходил за ним: 'Отдай мою звезду! Отдай! Не тебе, а мне партия на могилу звезду прикрепила...' Без звезды могила потерялась. Все кладбище со звездами и крестами потерялось. Темно в Шурышкарах. Электричество не работает. Карасин берегут. На детях малых воду возят'.
Вернулся с войны безногий брат покойного Лешкиного отца, который прежде работал шкипером на дебаркадере. Это мать в письме сообщает. Она приняла его в дом. Он жил в Лешкиной комнате, сапожничать выучился, пьяный в бане запарился, по обмыленным доскам скатился с полка на каменку, ожегся, умирая, кричал; 'Пусть звезду мне на могилу выстрогают...'
-- Доходяги! Хворыя! Симулянты! Весь честной народ, подъем на ужин!..
'О-оо, матушки! -- очнулся Лешка. -- Такой хороший сон прервали, обалдуи!'
Первой военной зимой Лешка с бригадой охотников- промысловиков ушел в тайгу добывать дикое мясо и пушнину. К пушнине утратился интерес, она упала в цене, однако ее все же принимали, сказывали -- для Америки, там все еще наряжаются в дорогие меха.
Бригада уехала в глубь материка, поселилась в заброшенном станке возле речки Ох-Лох. Промысловики поставили сети и на другой день едва их вывели из-подо льда -- так много попалось рыбы. Использовали рыбу на накроху в ловушках, иначе говоря -- на приманку зверей.
Удача сопутствовала бригаде. Пока снег был неглубок, промысловики свалили два десятка оленей, пару сохатых, медведя в берлоге застрелили. В загороди, в петли, поставленные в лесу, дико лезла птица -- куропатка, глухарь, в пасти -- песец, лиса, горностай. Зверь ровно чуял войну, жил неспокойно, много бродил в эту зиму по тайге. Охотники же были на войне, никто тайгу не тревожил.
В январе бригада снарядила олений оргиш на приемный пункт. Нарты были тяжело нагружены мясом, шкурами, рыбкой едовой -- чира, пелядки, сига тоже взяли мужики 'на закусь'. Сдав мясо и пушнину, давно не видевшие людей промысловики, еще не хватившие военной голодухи, загуляли по древнему обычаю -- широко, разудало. В ту первую военную зиму водилась еще водка в бутылках по здешним городкам и селениям, нужды еще большой ни в чем не было -северный завоз, сделанный весной, до начала войны был, как и в прежние годы, без раскладок, ограничений, однако карточки на хлеб появились и здесь.
На приемный пункт заготпушнины мужики отправили Лешку. Молодого еще, костью жидкого, они не неволили его тяжелой работой и пока ворочали, таскали на горбу мясные туши, парень из сум и мешков выкладывал пушнину на жиром сверкающий прилавок с облупившейся краской.
Красивая, но отчего-то унылая деваха в беличьей шапке, в сером свитере, кутающаяся еще и в пуховую шаль, безучастно смотрела, как он перед ней потряхивал богатствами, такими плавучими, воздушными. Не считая беличьих связок, приемщица ставила цифры на бумагу, кивком указывала, куда, в какой угол швырять это руку радующее добро.
Лешке сделалось обидно: знала бы, ведала эта краля, сколько труда и пота надо употребить, чтобы отыскать, добыть и обиходить шкурки, которые обратятся золотом, на то золото оружие купят, продуктов, снарядов, амуниции. Но хотя он и сердился, на душе было все равно празднично оттого, что вышел из тайги на люди, что сдает пушнину, -- результат труда целой бригады, что электричество горит в бревенчатом лабазе, еще пронырливыми тобольскими купцами построенном.
-- Тебя хоть как зовут-то?
-- Томой.
-- А меня Лешкой.
Девица зевнула, потянулась, под мышками на свитере обнаружились у нее дырки, в дырки видно голенькое тело в пупырышках, со скатавшимися на них волосиками.
-- У меня в пушном техникуме друг был, -- хлопая ладошкой но зубастому рту с вялыми, резиново растянувшимися губами, сообщила деваха и, подышав на руки, стала выписывать квитанцию. -- Тоже Лешей звали.
-- Ты бы хоть одежду-то зашила.
-- Что?
-- Свитру б зашила, говорю. Обленилась тут и мышей не ловишь.
-- А-а, свитр? Я на фронт хочу! -- вдруг сердито заявила приемщица и громко хлопнула штемпелем по квитанции. -- Что мне свитр? Что мне это заведение? В медсестры хочу! Раненых с поля боя...
-- В кино не хочешь?
Сразу оплывая, успокаиваясь, деваха снова зазевала.
-- Десятый раз 'Трактористов' смотреть? Да я уж и левшу Крючкова и белоглазую Ладынину возненавидела! А прежде обожала... -- Она пристально и, как ему показалось, оценивающе -- так пушнину бы глядела! -- всмотрелась в него. -- Знаешь что, работник-охотник! Приходи-ка ты ко мне в гости. Чайку попьем, разговоры поразговариваем. Ты мне свитру... зашьешь, а? -- Она подмигнула ему, дурашливо засмеявшись при этом.
Жила приемщица здесь же, в теплой половине лабаза, где прорублено два окна, одно на восход, другое на полдень. Окна обросли непроницаемо-толстым ледяным панцирем. Теплушка была чисто побелена, пол выскоблен, на алеющей плите шипела сковородка, подпрыгивала крышка на чайнике, с подоконника в подвешенные бутылки текла натаявшая вода.
Тома, в ситцевом коротком платьишке, в оленьих унтах, расшитых голубыми и вишневыми полосками да стеклянным бисером, хлопотала в своем жилье. Настороженного, напряженно-скованного гостя Тома встретила приветливо:
-- Ну, раздевайся, охотничек-работничек, чего стоишь? В ногах правды нет. Пить будем и гулять будем, а смерть придет -- отдыхать будем! -притопнула Тома красивым унтом.
'Она тоже стесняется', -- догадался Лешка, но бывала Тома на людях больше, все же в городе училась, друга, говорит, имела, постарше все ж его, шурышкарского паревана.
Накрепко закрючив дверь на железный кованый крюк, Тома достала из-под занавески настенного шкафчика бутылку спирта с наклейкой, попросила Лешку распечатать напиток и развести. Лешка быстро сделал то и другое, опасливо подсел к столу, довольно богато заставленному: здесь были овощные консервы, копченый омуль и стерлядка, вяленая обская селедочка, жареная картошка с мясом, брусника и морошка моченая. 'На фронт захотела! -- усмехнулся Лешка. -- Кто тебя кормить там эдак станет?!..'
Они чокнулись, и, задержав свой стакан возле его стакана, волоокая чернобровая Тома вновь ему подмигнула:
-- За все хорошее, охотничек-работничек! -- Выплеснув в рот спирт, как бы вдохнув его в себя, Тома охотно пояснила: -- В пушном техникуме к таежным испытаниям готовилась. -- И опять ему подморгнула.
Она играла с ним, ровно бы заманивала его в потаенное местечко. Еще не попав туда въяве, но зная, чего там его ждет, Лешка уже трудно дышал, терялся, оттого и утратил словоохотливость, мысли его куда- то ускользали, не задерживаясь на месте.
В Шурышкарах не считалось предосудительным давать детям вино, натаскивать их в этом деле уже году на десятом, так что к шестнадцати-семнадцати годам шурышкарский пареван умел уже все: ходить на лодке, управляться с сетями и на сенокосе, промышлять в тайге, пить водку, любить и бить бабу. Оттого и жил шурышкарский мужик на белом свете недолго, но уж зато наполненно, в большом удовольствии.
Лешку как-то миновала всеобщая шурышкарская зараза. Ну не совсем миновала, покойный отец приневоливал его, заставлял отведать горючки, хвалил за храбрость, называл настоящим мужиком, но отец бывал дома два-три раза в год. Герка-горный бедняк, слава Богу, не обращал на пасынка внимания, он сам выпивал все, что можно было выпить, оттого-то Лешка к вину по-настоящему не обвык. Приняв у Томы враз полстакана спирту, он поплыл по волнам в гибкое, шатучее пространство, тошнотным теплом его обволакивающее.
-- Ты ешь, ешь, -- слышалось издалека сквозь навязчиво зудящую препону.
Вместо того чтобы есть, Лешка, притопнув, воскликнул:
-- Я петь хочу! Плясать хочу!
-- Мамочка моя! -- послышалось снова издалека, -- Да с чего плясать-то?
-- Мы будем петь и смеяться, как дети!.. -- звонким фальцетом затянул Лешка и, намерясь снова притопнуть ногой, повалился со скамейки.
-- Э-э, охотник-работник! Да ты еще совсем сеголеточек! -- помогая подняться кавалеру, качала головой Тома. -- А ну поди сюда, поди, маленький! Поди, хорошенький! Поди, черноглазенький!
