воскресение, и живот, и покой усопших раб Твоих, Еремея и Сергея, Христе Боже наш, и Тебе славу воссылаем со безначальным Твоим Отцом и Пресвятым, благим и животворящим Твоим Духом ныне, и присно, и во веки веков. Аминь. Помяни, Господи, новопреставленных рабов Божиих Еремея и Сергея и даруй им Царствие Небесное'.
Уважая веру и страдание за убиенных, даже Петька Мусиков не нагличал в этот день. Иные красноармейцы потихоньку незаметно крестились. И старшина Шпатор, забывший все мирские буйства, все окаянство жизни, пробовал молиться, хотел воскресить в себе божеское, крестясь в своей каптерке. Получалось это у него неуклюже, да вроде бы и опасливо.
-- Че ты, Аким Агафонович? -- спросил из-за печки Володя Яшкин.
-- Ничего. Про все вот забыл. Пытаюсь покреститься, ан не вспомню ни креста, ни молитвы. А ты?
-- А я и не умел. У меня родители комсомольцы- добровольцы, атеисты-активисты.
-- Где они?
-- Да х... их знает. Все по стране мотались, по стройкам. Все лозунги орали, песенки попевали. А я у бабушки рос -- тоже каторжница и матершинница. Лупила меня, когда и поленом.
-- Да-а, живем!
-- Ты не переживай, Аким Агафонович. И не молись. Нету Бога. Иль не слышит Он нас. Отвернулся. -- Яшкин притих за печкой, ровно бы для себя начал рассказывать про фронт, про отступление и в заключение молвил: -- Был бы Бог, разве допустил бы такое?
Выползши из-за печки, Яшкин подбросил дров в железку и, забывшись, стоял на коленях перед дверцей. Какие видения, какие воспоминания томили и мучили его душу?
'Хоть бы никто не пришел. Мельникова бы черти не принесли', -- вздохнул Шпатор и пошарил щепотью сложенными пальцами по груди. И только подумал он так, дверь в каптерку распахнулась и, захлопываясь, ударила в зад вошедшего комиссара, неусыпно трудящегося на ниве воспитания и поддержания боевого духа в подразделениях двадцать первого стрелкового полка. 'Накликал, накликал окаянство', -- загоревал старшина Шпатор.
-- Что у вас здесь творится? -- щупая зад, зашипел капитан.
-- Солдаты об убиенных молятся. Верующие которые.
-- И вы... И вы... позволили?
-- А на веру позволения не спрашивают... даже у старшины. Дело это Богово.
-- Н-ну знаете! Н-ну знаете!
-- Ничего я не знаю, не дано. Пусть молятся. Не мешайте им.
-- Я немедленно прекращу это безобразие.
-- И сделаешь еще одну глупость. Десяток солдат молятся. Батальон их слышит. Вас вот не слышат. Спят на политзанятиях. А тут вон молитвы какие долгие помнят, оттого помнят, что к добру, к милости молитвы взывают, а у вас -- борьба... Вечная борьба. С кем, с чем борьба-то?
Капитан Мельников начал оплывать, на нем, как на взъерошенном петухе, стали оседать и укладываться перья.
-- Но в нашей армии нельзя, недопустимо!
-- Кто вам это сказал? Где это записано? -- подал голос из-за печки Володя Яшкин. Он сидел там как за бровкой окопа в засаде, трофейным складничком перевертывал на печке пластинки картошки.
-- Они что, и на фронте будут молиться? -- будто не слыша Яшкина, пошел в наступление комиссар.
-- Если успеют, -- валяя горячую картошку во рту, не унимался Володя Яшкин, -- непременно взмолятся. Там раненые Боженьку да маменьку кличут. Но не политрука. И мертвенькие сплошь с крестиками лежат. Перед сражением в партию запишутся, в сраженье же крестик надевают...
-- Интересно, где это они их берут? -- усмехнулся капитан Мельников.
-- Научились в котелках из пуль отливать, из консервных банок вырезать. Коли уж русский солдат умел суп из топора варить...
-- То-то воюют с Богом и крестом так здорово, аж до Волги.
-- Еще и с непобедимым знаменем красным, со звездой и...
-- Неприятностей-то не боитесь? -- все строжась, предосте- рег Мельников, не желая больше слушать этих двоих из ума выживших тыловиков. Заменить бы их надо, а некем. Совсем редко в полку появляются люди из кадровой армии -- полегли, видно, да в плен угодили.
-- Чего их бояться? На передовой, товарищ капитан, одни только неприятности и происходят. -- Яшкин поскоблил ножом по печке и снес в рот рыжую картофельную скорлупу, захрустел ею.
-- Я не про те неприятности.
-- А-а, вон вы на что намекиваете. -- Яшкин приподнял кончиком ножа задымившийся пластик картошки. -- Есть, есть. И там. На каждого воюющего по два-три воспитателя, так у нас вежливо стукачей называют. В атаку идти некому. Все воспитывают, бдят, судят и как можно дальше от окопов это полезное дело производят.
-- Как вы можете? Бывший фронтовик!
-- Потому и могу, что уже ничего не страшно после того, что там повидал. Да и под пули опять мне же, потому как вояки вроде вас уже выпрямили линию фронта, дальше некуда выпрямлять.
-- Яшкин, прекрати! -- зыкнул старшина Шпатор и обратился к Мельникову: -- Идите, товарищ капитан. Ступайте любить Родину и народ в своем кабинете. Здесь вы сегодня не к месту... Идите, идите. Мы вас не видели, вы нас не слышали. С Богом, с Богом!..
'Ему бы на фронт, к людям, пообтесался бы, щей окопных похлебать, землю помесить да покопать. Сколько же он голов позамутит, сколько слов попусту изведет', -- думали старшина Шпатор и старший сержант Яшкин. И маялись они душевно, не себя, не ребят в казарме жалеючи, а капитана Мельникова, который столько еще пустопорожней работы сделает, веря, может, и не веря в слово свое, в передовое учение, зовущее в борьбу, в сражение, считая слово важнее любого сражения.
В дежурке все рокотал, все жаловался голос Коли Рындина, и единым вздохом, нараспев повторяли и повторяли за ним складные молитвы единоверцы:
-- Боже милостивый! Боже правый! Научи нас страдать, надеяться и прощать врагам нашим...
'Да-а, эти, пожалуй, устоят. При всех невзгодах и напастях устоят', -подумал старшина Шпатор и плотно закрыл глаза. Володя Яшкин, напившись из бутылки лекарственного настоя, все ждал, когда пройдет нытье в боку и скулеж в сердце -- разбередил его, разбередил этот тупой, глупый иль очень ловкий и хитрый обормот, спасающийся в тылу посредством передового идейного слова.
Глава двенадцатая
Землянку Щуся снова посетил Скорик. Поздоровался, разделся, подошел к столу, выставил из портфеля две бутылки водки, булку хлеба, достал селедки, завернутые в пергамент, и половину вареной рыбины.
-- Вот, -- сказал он, оглядывая стол. -- Не люблю оставаться должником. Нож, газету, вилки давай.
-- Газеты и вилок нету. Нож на. -- откликнулся Щусь, наблюдая за гостем отстраненно и встревоженно.
-- Садись, Алексей, садись. Я на весь вечер затесался. И прогнать ты меня не посмеешь, ибо имею новости. Важнецкие. Терпи и жди. -- Скорик налил в кружку водки, посидел и спросил вдруг: -- Ты креститься умеешь? Не разучился?
-- Если поднатужиться... У меня тетка была...
-- Из монашек, -- подхватил гость, -- давай креститься вместе. -Скорик сложил в щепоть пальцы и медленно, ученически аккуратно приложил пальцы ко лбу, к животу, плечам. Щусь, смущаясь и кривя недоуменно губы, сделал то же самое. -- Царство Небесное невинным душам братьям Снегиревым, не успевшим пожить на этом свете, твоей тетушке, отцу и матери. Царство Небесное.
Как бы не обращая более внимания на озадаченного хозяина землянки, Скорик трудно выпил водку, всю, до капли, сделал громкий выдох, посидел с закрытыми глазами, подняв лицо к потолку.
-- Ах ты, разахты! -- встряхнулся он и отщипнул вареной рыбы. Пожевал без всякой охоты. -- А помогли нам несчастные Снегири, помогли! И тебе, и мне.
-- Как?.. Чего городишь?
-- Все, Алексей Донатович, все! Мой рапорт удовлетворен, в округ вызывают, замена движется, более качественная. Особняк как особняк, а что я? Сын гнилого интеллигента, пауков любившего... Н-на фронт, на
